Светлой памяти моего дедушки Антона Петровича ГОНЗАЛЬ
Как часто великие произведения искусства кажутся мне горными массивами со своими вершинами, высочайшими пиками, цветущими долинами, губительными безднами… Представляя так симфоническую музыку, я неизменно вижу среди горных хребтов сияющую, покрытую вечными снегами, двуглавую вершину Эльбруса. Когда-то, будучи в Приэльбрусье, я подолгу любовалась её царственной красотой. Сквозь лёгкую, туманную дымку, всматриваясь вдаль, я ловила первые солнечные лучи, которые скользили по её белоснежным, нечётким очертаниям. Мир утрачивал реальность: ведь в горах ощущаешь себя ближе к Богу. И уже тогда величайшее творение природы сливалось в моём воображении со столь же великими созданиями человеческого гения. Две вершины Эльбруса – две симфонии: Шестая Чайковского – общепризнанная трагическая повесть, имя которой «Жизнь и Смерть», и Пятая Шостаковича, которую я воспринимаю совсем по иному, субъективно, личностно, даже интимно.
Слушая эту симфонию, я погружаюсь в давно ушедший мир, живу в нём. Каждая тема, каждый поворот музыкальной мысли вызывает зримые, когда-то в далёком детстве видимые образы, рождает горестные воспоминания не забытые, не изжитые за годы моей долгой жизни. Симфония эта не имеет объявленной программы, но она, безусловно, есть. Она скрыта в самой дате её написания. Позднее Шостакович создал симфонии, которым дал названия: 11-я – « 1905-й год», 12-я - «1917-й год». И эта, 5-я, тоже должна иметь название – «1937-й год». Это первый в истории памятник страшной дате.
Её 1-я часть начинается широкими, суровыми, мрачными ходами в басах, неумолимыми, как шаги Командора. Время сдвигается. Я вижу наш старый дом в начале Нежинской улицы, парадную с ветхой деревянной лестницей, слышу тяжёлые шаги поднимающихся по ней людей. Ночь. Они идут. Тусклый свет маленькой электрической лампочки под потолком едва освещает комнату. Тягостное, изнуряющее ожидание. Одиноко, у скрипок звучит другая тема – скорбная, трепетная. Взлетающий вверх пассаж – как сдавленный крик отчаявшейся души. Передо мной испуганные глаза бабушки, мамы… Дедушка пытается одеться, но никак не может трясущимися руками застегнуть пуговицы. Они входят. Серые шинели и огромные кованные сапоги заполняют нашу маленькую комнатку. Громкие голоса, табачный запах. Открывают дверцы шкафа, буфета, роятся в ящиках стола, вытряхивают какие-то бумаги, старые письма, фотографии. Как страшно! Я натягиваю на голову одеяло, пытаюсь спрятаться, стать невидимой и смотрю на всё лишь сквозь маленькую щёлку. Вот один из них, в сапогах, лезет на наш небольшой, старинный столик, покрытый бархатной скатертью. Он стоит у стены, между окнами. Над ним в овальной раме весит дедушкин портрет в молодости. Он похож на фотографию, но это карандашный рисунок работы тёти Анни, дедушкиной сестры, художницы. Его снимают, вытаскивают из рамы, отбросив её. Резкий звук разбившегося стекла, треск осколков под ногами. Они забирают портрет вместе с другими бумагами. Растерянность, беспомощность... Дед, уже в пальто, подходит ко мне, приподнимает одеяло, целует мокрое от слёз лицо, глаза, щёки. Наши слёзы смешиваются. Я хватаю его за руки, пытаясь удержать. Мне всегда казалось, что именно он больше всех любил меня. Как страшно! Я сжимаюсь в комок. Эта ужасная ночь кажется никогда не кончится. Звучит новая тема. Ритмически мерные повторяющиеся аккорды подобны однообразию повседневной жизни, а над ними парит удивительнейшая мелодия, не похожая на привычную земную музыку. Она устремляется ввысь и, как будто оторвавшись от земли, летит в далёкие просторы вселенной. Быть может, так поют Ангелы? Вновь ночь. Нашу комнатку освещает лишь тусклый огонёк лампады перед иконой Касперовской Божьей Матери. Я знаю, когда-то этой иконой благословляли во время венчания бабушку и того, о ком сейчас её молитва к Богу. Она стоит на коленях, тусклый огонёк лампады едва освещает её лицо. Что-то блестит на нём. Слезинки? Тихий шёпот молитвы. И вот уже флейты поют о каких-то далёких, тихих, давно ушедших днях. Воспоминания! И снова молитва и простёртые к Богородице руки бабушки. Ни одно воспоминание детства не сохранила моя память с такой удивительной ясностью, как это, будто всё было совсем недавно. С какой-то упоительной тоской погружаюсь я в прошлое. Приглушённая музыка сменяется кричащим форте, игрой духового оркестра, звуками марша, агрессивного, страшного. Бездушная, механическая, всёсокрушающая сила неумолимо приближается, сметая всё на своём пути, неся смерть. Режущие, разрывающие мозг диссонансы, заставляют вспомнить слова Апполинера: Сорви же с меня терновый венец, А то он мне в мозг вопьётся. Эти слова прозвучали в другой, 14-ой вокальной симфонии Шостаковича. Ведь и в ней о том же. Ужасающая кульминация. Надежды нет! Остаётся лишь молитва, и неземные, воспаряющие ввысь звуки скрипки, флейты и челесты несутся к небесам. После отстранённости 2-ой части и доходящих до отчаяния скорбных размышлений 3-ей, неожиданным, на первый взгляд даже неуместным, кажется трескучий, шумный финал. Его пронизывает бодрая тема так похожая на массовые песни тех лет, звучавшие с киноэкранов, по радио, на парадах, демонстрациях. Но ведь и это было нашей жизнью! О ней в музыке – свои размышления, приводящие, однако, к страшному, пророческому, и до сих пор не всегда осознанному завершению. Бодрая тема, этакий «марш энтузиастов», силится к концу прорваться, утвердиться, победно зазвучать в полный голос. Напряжение нарастает. Сейчас, сейчас наступит её торжество!.. Но этого не происходит: неоднократно начинаясь, она, не дойдя до конца, заглушается мощными ударами литавр. Они уничтожают, убивают её и теперь, завершая симфонию, звучат подобно молоту, забивающему гвозди в крышку гроба. Музыка симфонии оглушает, потрясает, вызывая не редко ничем неудержимые слёзы. Не трудно понять, что музыку эту мог написать лишь тот, кто видел, как уводили близких, кто пережил горе вечного расставания, страх, отчаяние и что услышит её лишь тот, кто пережил тоже. К счастью тем, в серых шинелях и кованных сапогах, не дано было понять великое творение Мастера, и только этим можно объяснить, что не уничтожили, не стёрли с лица земли её творца, да ещё той святой и лицемерной ложью, которой были проникнуты многочисленные статьи в газетах, журналах, книгах тех лет о симфонии, написанные, должно быть, теми, кто рыдал в зале Ленинградской филармонии во время её первого исполнения, кто испытал страх за судьбу её создателя и кто готов был заслонить собой и без того опального композитора. Да, писали они, композитор ошибался, пережил полосу неудач, кризис, но партия помогла, научила, указала правильный путь ( имелись в виду редакционные статьи газеты «Правда» о произведениях Шостаковича: «Сумбур вместо музыки» и «Балетная фальшь», опубликованные в начале 1936-го года). Композитор внял критике и, руководимый партией и правительством, создал поистине реалистическое произведение о трагедии художника и путях её преодоления. Оптимистический финал тому подтверждение. Даже последние удары литавр под пером умелых критиков превращались в притопывания в танце. И вот парадокс!!! Поверили, даже наградили!!! Да будет благословенна великая ложь во спасение творца, во спасение первого в художественной практике произведения о страшном терроре 1937-го года, о невинных, безымянных его жертвах. ВЕЧНАЯ ИМ ПАМЯТЬ!
1