Валентина Лелина. ПОЭТ. АРХИТЕКТОР. ЖЕНЩИНА
Валентина Лелина родилась в Ленинграде. Поздний ребенок у родителей, а все бабушки и дедушки прошлого века рождения. Поэтому ощущение старого города, близость войны и блокады передавалось непосредственно в семье, было фоном детства. Всегда имела склонность к сочинительству, но действительная уверенность в том, что это стало частью жизни и позже профессиональным занятием, появилось в уже достаточно зрелом возрасте.
Первая книга стихов вышла в 1990 году. Стихи Валентины - о себе, о своем ощущении мира. Средством и палитрой поэзии стал Петербург, может быть, благодаря архитектурному образованию и работе в историко-архитектурной области. Размышления о городе, о его феномене, о влиянии его на жизнь и судьбы людей привело к эссеистической прозе — вышли две книги эссе “В пространстве Петербурга” и “Мой Петербург”. В 1999 году было второе издание книги “Мой Петербург”. Но поэзия по-прежнему остается главной в ощущении творчества, более таинственной и прихотливой стороной жизни души. В настоящее время готовится к печати книги избранного — стихи, проза. И две книги, связанные с историко-промышленной стороной Петербурга — “Обводный канал” и “Дымы над городом”.
Библиография: Ленинградские острова: Стихи - Л.: Советский писатель, 1990 - 64с. Над судьбой: Стихи - СПб.: Изд. “Журнал “Нева”, 1993 - 79с. Овал: Стихи - СПб.: Изд. “Журнал “Нева”, 1997 - 80с. В пространстве Петербурга - СПб.: Изд. “Белое и черное”, 1997 - 157с. Мой Петербург - СПб.: Изд. “Журнал “Нева”, 1998 - 215с. (2-е изд., исправлен., СПб., 1999) Петербургская история: Сказка - СПб.: БСК, 1999. Около 80 публикаций эссе и стихотворений в отечественных и зарубежных журналах, альманахах и сборниках.
Валентина Ивановна, Вы — и поэт, и профессиональный архитектор, и красивая женщина. Если бы Вам предложили выбрать только одну из этих ипостасей, что бы Вы сегодня предпочли?
В сегодняшнем возрастном ощущении я бы выбрала только последнее — быть женщиной. Но если бы Вы мне задали этот вопрос десять или двадцать лет назад, думаю, что мой ответ был бы совсем другим. Тогда мне в жизни хотелось всего нового, творческого. Я уже давно перестала сердиться, когда в моих книгах упоминают о моей архитектурной профессии. Раньше я считала, что эти две мои ипостаси никоим образом не пересекаются. Я убеждена в этом и сейчас. Один мой очень драгоценный знакомый, к сожалению, уже покойный, блестящий поэт, Вячеслав Васильев был прекрасным и врачом. Один из первых он делал пересадку почки. Он всегда говорил, что его основная специальность и поэзия существуют совершенно отдельно — его медицинское существование никак не пересекается с тем, что он пишет стихи. Разве что только в том, что есть мироощущение медика или мироощущение архитектора. Я мыслю пространственно и ощущения у меня пространственные — это, наверное, от архитектуры. Но уже сейчас, когда уже какая-то часть жизни, и, может быть основная, прожита, и даже, я думаю, дорога уже пошла под уклон,— то самое драгоценное в моей жизни, что я проживаю ее как женщина.
Действительно, можно привести много примеров, когда специальность, полученная творческим человеком в молодые годы, даже в том случае, если он ей посвятил часть своей жизни, осталась, так сказать за кадром. Кто сейчас помнит, что Римский-Корсаков был еще и морским офицером, Бородин химиком, а Чайковский — правоведом? А вот великолепный поэт Михаил Кузмин был профессиональным композитором, учеником упоминавшегося выше Римского-Корсакова. Андрей Вознесенский — архитектор…
Я как практикующий архитектор не состоялась. Уже 15 лет назад из проектирования ушла в историко-архитектурную область, и в ней, действительно нашла себя. Тем не менее, моя основная профессия архитектор, и я себя ощущаю в ней уверенно, в среде архитекторов я чувствую корпоративную связь. Никакое мое другое окружение — ни искусствоведы, ни историки, ни литераторы — не дает мне ощущения себя “в своей тарелке”, “чувства локтя”, как среда архитекторов.
Вы — автор сборника эссе “Мой Петербург”, книги, которую без преувеличения можно назвать бестселлером. Распродан уже не первый тираж, у Вас у самой, насколько мне известно, остался единственный авторский экземпляр. А Вы сами ожидали подобный успех?
Честно скажу, я не ожидала, что книга будет пользоваться таким успехом. Не ожидала и того, что именно эта книга, а не мои стихи, станет моей “визитной карточкой”. Хотя я по-прежнему считаю, что поэтическая сторона моего творчества драгоценнее, важнее, и именно поэзия остается для меня главной составляющей моего сочинительства. Но так уж получилось, что эссе, связанные с Петербургом, стали настолько востребованы. Ведь это книга лирическая, не исследовательская, не история Петербурга. Мне кажется, что я заняла свободную нишу…
Я, конечно же, читал “Мой Петербург”, и со своей стороны могу подтвердить, что это не история Петербурга, это его душа, его сумеречная и печальная песня…
Я написала о том, что переживает каждый горожанин. Самые дорогие для меня те отзывы, когда мне говорят, — вы знаете, я чувствую все то же самое, только я никогда не задумывался об этом, не мог сказать, найти слова… Ну, например, о том, что в Петербурге не принято здороваться. Мы не здороваемся с продавцами в булочной или с хорошо нам знакомым водителем трамвая или троллейбуса, который в один и то же час каждый день везет нас на работу. Или как слышен дождь во дворе-колодце, как он шумит… Ведь звук дождя в открытом пространстве совсем иной, чем в маленьком дворике, где ютятся двухэтажные флигельки, или во дворе шестиэтажного дома, или во дворе, где растут деревья. И ветер по-разному шумит. И есть какие-то движения ежедневные, неуловимые. И даже кофе в осенней кофейне в ноябрьский день пахнет в Петербурге по-другому, чем в Киеве и в Берлине. По этому поводу, кстати, кто-то однажды с раздражением однажды сказал: ну откуда она это знает? А вот знаю, потому что бывала в кофейнях и в Киеве, и в Берлине, и в Москве. Запахи совершенно другие, может быть, потому что наш город полон воды, влажности, о которой писал еще Александр Николаевич Бенуа. И эта влажность создает особую атмосферу, в том числе, и музыкальную. И тоже кто-то спросит, а почему вот вы связываете влажность с музыкой? А как-то связаны они особенно. И вот получилось, что когда я стала об этом писать, о каких-то обычных, знакомых каждому горожанину вещах, коренной ли он петербуржец или приехал в наш город и стал петербуржцем, это стало близко, понятно и нужно многим людям. Знакомые движения, начиная с того, сколько маршей на лестнице, по которой мы проходим каждый день в доме, в котором мы живем, как мы выносим мусор, покупаем утреннюю газету, стоим на остановке автобуса или спускаемся в метро, и другие мелочи, сплетающиеся в особый узор каждодневной жизни. Можно относится к этому как к надоевшей повторяемости, к часовому механизму, или к механизму заведенной машинки, а можно как к ежедневному узору, как в калейдоскопе, в котором простые стекляшки складываются в чудесные картинки. Книга “Мой Петербург”, как мне кажется, об этом. Когда меня спрашивают, о чем эта книга, мне самой всегда трудно сказать, о чем… Я пожимаю плечами, вспоминаю, что там у меня — дома, улицы, звуки города, которые остались и которые ушли… Когда книга появилась, мне казалось, что покупать ее будут только петербуржцы. Ничего подобного, нашлись читатели даже в Германии. Было предложение ее перевести, и только обилие цитируемых стихотворений помешало, наверное, это сделать. А стихи, поэтические цитаты, мне важны как “свидетельские показания” именно поэтов. Мне кажется, что поэт, когда он что-то подмечает, фиксирует в состоянии города, он наиболее точен в своих ощущениях, гораздо точнее любого хроникера или газетчика. Поэт поднимается над временем…
Я как читатель могу сказать, что Вы вошли в какой-то очень глубокий и очень точный резонанс с душой Петербурга, очевидно поэтому Ваша книга так востребована.
Для меня было большим подарком и неожиданностью, когда известный венгерский филолог-русист Иштван Надь предложил для венгерской книги, посвященной 300-летию Петербурга, одну из моих работ, которую он выбрал сам, случайно купив мою книжечку в магазине. У меня даже голова закружилась, когда я увидела, с какими именами рядом мое имя. Там есть Достоевский, Бердяев, Владимир Одоевский… Даже неловко перечислять.
“Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется”…Может быть, через сотню лет какой-нибудь литератор также скажет о Вас в том духе, что, дескать, мое имя оказалось рядом с Достоевским и Лелиной… Но вот что я хотел бы спросить еще. Все эти изыскания оттенков запаха кофе и звучаний дождя изрядно напоминают художников-импрессионистов — Клода Монэ, Камиля Писсаро, например. У Вас есть архитектурное образование, а вот если бы Вы были художником, на что бы походили Ваши работы? В какой манере это было бы? Был ли уже такой художник, который увидел Петербург Вашими глазами?
Тут я, к сожалению, совершенно не оригинальна. Добужинский, Остроумова-Лебедева, художники советского периода, которые не могли выйти из плена этого города, тот же Ведерников, блестящий график, нынешнее поколение. Для меня в какой-то момент знаковой совершенно фигурой стал Виктор Семенович Вильнер. И судьба подарила мне знакомство с этим человеком. Была всего лишь одна встреча, о которой сохранилась вещественная память. Он подарил мне один из своих поздних офортов, он называется “Фауст”. Я провела целый день в его мастерской, мы долго с ним разговаривали, он был очень со мной откровенен. И я могу сказать, что этот человек оказался совсем не таким, каким он мне представлялся, хотя, честно говоря, я не особенно его и представляла. Просто был период — где-то вторая половина 70-ых годов, когда в Лавке художника продавалось очень много его работ, и я приходила туда с замиранием сердца. И вот на восемнадцатилетие мои родители подарили мне по моей просьбе одну работу Виктора Семеновича, и она всегда со мной. Называется она “Петербургская новелла”. Может быть, поэтому литературный цикл радиопередач, который я делала в течение семи время на Петербургском радио, назывался “Петербургские новеллы”… Есть у Вильнера еще одна, самая известная работа, навеянная гоголевской шинелью — там гигантская шинель, которая как облако распростерта над Петербургом. И вот он мне сказал, что всю жизнь ощущал себя Акакием Акакиевичем, человеком, который хотел закрыться от мира, спрятаться, чтоб его никто не трогал. И в этом смысле мы, наверное, с ним похожи. Петербург — город, в котором все умирают от чахотки или приезжают умирать,— стоит вспомнить известнейших архитекторов Андреаса Шлюттера или Леблона, умерших в Петербурге, Чайковского, наконец.
Ну да, приезжают умирать, а живущие в Петербурге, как писал Андрей Белый в своем знаменитом романе, ведут призрачное существование теней.
В этом вопросе я склонна более согласиться даже не с любимым мною Андреем Белым, а с Георгием Федотовым, автором блестящего эссе “Три столицы” (он имел в виду три исторические столицы Руси: Киев, Москву, Петербург). Он пишет, что воистину есть эта порода коренных петербуржцев. Они выработали защитный цвет души, стали снобами, наверное, для того чтобы выжить. Не мне судить, насколько я сноб, но то, что я выработала защитный цвет души, это точно.
Беседовал Вячеслав КОЧНОВ
{jcomments on}1