ПАВЕЛ ЕГОРОВ: Der Dichter spricht
фото Ильи КИРЯКОВА
В первых числах нового 2011-го года Большой зал филармонии порадовал нас двумя концертами, превосходящими любые похвалы и восторги. О восхитительном и раритетном «Детстве Христа» Гектора Берлиоза, прозвучавшем 5 января, я постараюсь рассказать в следующий раз, а о вчерашнем клавирабенде Павла Егорова, с концертами и записями которого я живу уже более четверти века, поделюсь сейчас.
Буквально накануне мы с Ириной Родионовой сетовали на то, что интерес к академической музыке неуклонно падает, и вот вечер Сочельника пришёл, видимо, для того, чтобы полностью опровергнуть наши тщетные речи.
Войдя с мороза и метели в филармонические кассы, я вдруг вспомнил о тяжелых застойных временах, когда люди томились в беспросветных очередях за дефицитами. Однако я скоро опомнился и осознал, что на дворе давно уже слышно дыхание нового столетия, народные толпы же собрались, тем не менее, не ради заморских деликатесов, а за билетами на фортепианный вечер Павла Григорьевича Егорова, в программе которого значились Бетховен, Брамс, Шопен и, конечно же, Роберт Шуман.
СКОРБНЫЙ МАРШ ДАВИДСБЮНДЛЕРА
Аншлаг в зале был полным и окончательным. Чудом я нашёл незанятое место в первом ряду, и при начальных звуках Бетховена внезапно вздрогнул, почувствовав эффект deja vu. Вдруг мне показалось, что я окунулся на двадцать с лишним лет назад, и за роялем - не Павел Егоров, а Владимир Нильсен. Я судорожно оглянулся в пустой надежде увидеть лицо моего учителя Олега Ивановича Исакова (ныне давно уже покойного), с которым мы были на том концерте…
«Лунная соната» Егорова удивила меня тем, что я с огромным интересом, волнением и напряжением стал слушать эту музыку – как будто в первый раз! Я думаю, это тот единственный и главный эффект в исполнении Sonata quasi una Fantasia, который может достичь только исключительно открытый человек и высоко одарённый Художник.
Вообще же Первое отделение я назвал бы шествием Траурных маршей, ибо ничем иным как скорбными и суровыми маршами, по природе своей, являются и первая часть Лунной, и си минорная Рапсодия Брамса, и, конечно же, фа минорная Фантазия Шопена – его самое «шумановское», на мой взгляд, произведение, где Фредерик суровым мужеством первоначального марша, переплеском фантазий в модуляциях арпеджио, и бравурно-гротекным синкопированным мажором в коде больше похож на Роберта, чем на самого себя.
С полной ответственностью за произносимые слова могу сказать: фа минорная Фантазия была сыграна Павлом Егоровым гениально. Шапки долой, господа! Впрочем публика была совершенно того же мнения – шквал аплодисментов и крики «браво!» переполненного зала не оставляли никаких возможностей для малейшего сомнения.
Возвращаясь к теме Марша, хочу сказать, что марш как жанр, так нелюбимый многими и многими, глубоко соприроден, на мой взгляд, таланту Павла Егорова, – недаром всю свою жизнь он исповедует и проповедует искусство Роберта Шумана.
РАССКАЗ ХУДОЖНИКА
Есть случаи, когда о недостатках не хочется говорить, не потому что их нет, а потому что их значение перед общим художественным ощущением ничтожно мало. Да и нам ли судить тех, кто выше нас?
В игре Егорова – мужество, упорство и уверенность славного Давидсбюндлера сочетается с бесконечной нежностью легчайшего лепета Евсебия. Его звук то грохочет, то шепчет, то скорбит и плачет, то трепетно открывает какие-то тайны, какие-то мистические глубины. Его ритм живой как биение сердца.
От нынешних питерских двадцати- тридцати- и сорока- летних пианистов, научившихся более или менее мастерски перечислять ноты, его отличает, прежде всего, то, что он – Художник, и то, что он делает - это Искусство.
Эти мальчики и девочки садятся за рояль, чтобы показать нам, как ловко у них бегают пальцы, а Егоров выходит на сцену для того, чтобы рассказать нам о великих переживаниях, мыслях и чувствах Человека. Феномен Павла Егорова – это уникальное сочетание огромной души, огромного интеллекта, огромных познаний и огромного труда. Его музицирование – это осознание каждой модуляции, каждого звука в сложнейшем контексте его безграничного опыта.
Я не хотел произносить слова гений, но, вспомнив, как по моей спине побежали мурашки во время арпеджий Шопена и вскипания волн Геллеспонта в In der Nacht, и как слёзы подступили к моим глазам, когда Егоров на бис заиграл Грёзы, я всё-таки произнесу его. {jcomments on}