ЕВГЕНИЙ НИКИТИН: Оперному театру необходим ренессанс

Когда из густого полумрака ложи бенуара смотришь на Летучего Голландца, Сенту, принца Тамино, Томского или Кундри, наслаждаясь мощным пением и роскошным и сочным звуком оркестра Мариинского, иногда ловишь себя на интересной мысли: каково же соотношение артиста, нашего современника, который в данное мгновение погружен в художественный образ, созданный больше столетия назад, его внутреннего мира – с вселенной Моцарта, Вагнера или Чайковского?
Евгений Никитин, сегодня это можно смело сказать, – один из тех, ради кого люди приходят в Мариинский.

Лауреат многочисленных конкурсов, еще в середине 90-х во время обучения на четвертом курсе Санкт-Петербургской консерватории певец был приглашен в труппу Мариинского театра и с тех пор активно выступает, принимая участие в самых значительных постановках театра.
Особое место в репертуаре Евгения Никитина занимают вагнеровские партии. Как вагнеровский певец Евгений Никитин отмечен отечественной и зарубежной музыкальной критикой. В 2008 году он исполнил партию Клингзора («Парсифаль») в парижской Опера Бастиль и партию Голландца на сцене баден-баденского Фестшпильхауса.
Сейчас Евгений Никитин является приглашенным солистом Метрополитен-опера, на сцене которого исполнил партии Колена («Богема»), Погнера («Нюрнбергские майстерзингеры») и Узника («Узник» Луиджи Даллапикколы).
В составе мариинской оперной труппы Евгений Никитин принимал участие в международных фестивалях в Зальцбурге, Миккели и Санкт-Петербурге. В 2008 году он исполнил «Песни и пляски смерти» Мусоргского на Шлезвиг-Гольштейнском музыкальном фестивале.
Сегодня у нас есть возможность познакомиться с Евгением Никитиным поближе.

Русскую музыку нужно свинговать

К. Евгений, Вы сейчас находитесь в зените славы, на ее вершине, или, правильнее сказать, на подъеме на очередную вершину. А какая музыка нравится Вам самому, и приходится ли Вам петь то, что Вам не нравится?

Н. Музыку, которая мне не нравится, приходится петь постоянно. Если хочешь занять какую-то нишу, приходится петь все или почти все что дают. Сам по себе я отдаю предпочтение немецкой музыке. Бах, Бетховен, Моцарт, музыка немецкого романтизма - Вагнер, Брамс, Шуберт, Шуман, Вебер. Эта музыка мне близка по духу, и я всегда с удовольствием ее исполняю.

    К. А какая Вам музыка не нравится?

     Н. Не нравятся итальянские «шарманщики», белькантисты. Это ужасно скучно. Они писали для конкретных голосов. Это тот случай, когда приходишь слушать не композитора, а певца. Музыка вся одинаковая, что Беллини, что Доницетти – из пустого в порожнее. Сюжеты - детский сад, текстовки слабые. Попсовенький изи-листенинг. Людям нравится, но лично мне не интересно, и я стараюсь не соглашаться на эту работу. Очень редко для гигиены голоса.

     К. Как Вы относитесь к русской опере?

     Н. "Хованщина" и "Борис Годунов". Мощная музыка. Мусоргский у нас главный. К Чайковскому всегда относился холодно и как слушатель и как исполнитель.
Он писал очень неудобно, и исполнение Чайковского всегда сопряжено с огромными профессиональными трудностями. Не люблю его петь, хотя скоро поеду в Opera Bastille петь Томского. Надо. Чайковский Чайковским, а бизнес бизнесом. В конце концов, петь русскую музыку мое прямое дело. Курьез – но это первый контракт на русскую оперу за всю мою карьеру.

     К. Понимаю: на Западе, наверное, все хотят, чтобы Чайковского пел русский?

     Н. Слушать иностранцев в русской музыке трудно, потому что произношение в большинстве случаев отвратительное, и мало кто действительно чувствует, о Чем он поет. Даже если ты знаешь подстрочный перевод, даже если ты владеешь языком, все равно тебе никогда не вложить 100 процентов понимания в чужую поэзию. Носитель языка всегда сделает лучше. Я сколько не был в разных театрах мира, где звезды поют Татьян – все это по вершкам. Превосходно озвучивается партия, даже произношение почти чистое, что, кстати, и отличает всех великих – у них язык чуть-чуть получше, чем у всех остальных. Но все равно чего-то не хватает, и это что-то – пресловутая русская душа. Она же играет злую шутку с русским певцом, поющим Моцарта или Верди, где действуют совсем другие законы. Где эмоции должны уступать место холодному расчету, четкому ритму, соблюдению абсолютно всех редакторских пометок и авторских нюансов необходимых там.
Русскую же музыку все это на корню убивает – ее нужно «свинговать», иначе она мертва. Многие западные певцы этого делать не умеют. Но свою музыку, конечно, поют на 10 порядков лучше нас.

Вагнер и стриптизерша

К. За что Вы любите Вагнера? Вопрос актуальный, потому что Валерий Абисалович Гергиев, а вместе с ним и Вы - настоящие пропагандисты его творчества…

Н. Да, маэстро хочет поставить всего, но пока остановился на «Кольце». Вагнер – целый мир, вселенная. Многие русские композиторы просто откровенно заимствовали у Вагнера целые куски, причем нагло и никого и ничего не стесняясь. Вагнер – настоящий новатор, своим творчеством разработавший и предвосхитивший многие современные течения в музыке – вплоть до нью-эйдж и эмбиент. В его музыке есть все от начала и до конца. На нем закончился настоящий мелодизм. После этого музыка пошла в сторону распада на составляющие, впрочем, как и живопись. Импрессионизм, кубизм, авангард и т. д. На вершину можно взойти, но все дороги с нее ведут вниз. После Вагнера петь обычную оперную музыку вроде того же Беллини вообще не интересно. Тебе просто тесно в трех аккордах.

    К. Вопрос второй. Как Вы считаете, каково место оперы в современном мире? Поясню. В июле я пришел на «Валькирию» в Мариинский театр. Я увидел битком набитый зал, увидел людей, которые явно далеки от Вагнера, потому что, чтобы понять Тетралогию, понять, о чём это, надо много прочесть, изучить. А им вместо Вагнера показали каких-то людей в холщовых рубахах на фоне бесформенной абстрактной фигуры, смысл которой объяснить так никто и не смог.

    Н. Место у оперного театра всегда будет то, на котором он стоял не одну сотню лет – искусство для образованной элиты. Я хочу верить в то, что эпоха экспериментов и всех этих сумасшедших постановок подходит к логическому завершению - оперному театру как глоток свежего воздуха необходим ренессанс. Сегодняшний оперный театр зарулил в тупик. В том числе и потому, что у театра стало меньше денег, а традиционная постановка – это шикарные костюмы и декорации. Вся эта бутафория стоит огромных денег. И чтобы выйти из этого положения театры начинают изворачиваться: поставили стул на сцену, все вышли в трусах, и дело в шляпе. Этот минимализм идет от того, что они лучше заплатят денег певцам, чем угрохают кучу денег на постановку. Логично. Мариинский театр тоже иногда идет по этому пути. Хотя у нас много традиционных спектаклей, появляются нетрадиционные работы, ориентированные на западного зрителя, ибо мы постоянно гастролируем за рубежом. Там включаются другие приоритеты вплоть до простоты и легкости декораций в перевозке. Но главная проблема сегодняшнего театра не в этом. Режиссура сегодня тянет на себя одеяло. А люди, вместо того, чтобы сидеть, расслабляться и слушать музыку, вынуждены ломать голову, а что тебе хотели этим сказать. По-моему новаторство давно закончилось, и начались тупые извращения. Есть еще такие «мастера», для которых главное – скандал, чем хуже, тем лучше. Я недавно пел «Голландца» в Лейпциге. Это была очень скандальная постановка, которую освистали и остановили. Директор театра был вынужден извиниться перед публикой. Но у них, видимо, с режиссером был контракт на определенное количество спектаклей, и отменить их было бы дороже, чем доиграть. Неустойки и все такое. И я допевал четыре спектакля при пустом зале. Спектакль был ни о чем. Стоят кубы в виде домов-многоэтажек, и по крышам этого «спального района», по этим кубам люди ходят, ежесекундно рискуя поломать себе ноги, а сзади экран, на котором идут собачьи бои с морем кровищи. Одеты все были как босяки, а с последним аккордом Сенат выстрелила себе в рот из пистолета. В общем, в огороде бузина, в Киеве дядька. Единственное светлое пятно – голая стриптизерша с беленькими крылышками за спиной, изображавшая ангела во время моей выходной арии. Не знаю, как публике, мне этот пассаж очень понравился, но и только. В общем, режиссеров много, а интересных постановок мало, и поэтому люди уходят со спектаклей.

     К. С «Валькирии» я просто ушел после первого действия.

     Н. Вы не стали ломать себе голову - пошли слушать «Валькирию» дома. Наша Тетралогия пока ставит больше вопросов, чем дает ответов. Чрезвычайно неподъемный по сложности материал. В сегодняшнем виде – чисто дизайнерский спектакль, в котором есть все, что пожелаете, кроме одного – собственно спектакля. Она в течение 10 лет безуспешно переделывается разными людьми, часто не имеющими понятия о произведении, с которым имеют дело, про литературный первоисточник я и не заикаюсь даже. Перед Лондоном летом была девятая попытка – а воз и ныне там. Такие масштабные проекты должны ставить мастера уровня не ниже Кончаловского или Питера Штайна, тогда все встанет на место, в противном случае будем переделывать всю оставшуюся жизнь. Им конечно надо платить, но за эти 10 лет перестановок денег вбухано на круг вдвое больше.

Певца сделала армия

     К. Вы с детства хотели стать певцом?

     Н. Я родился в музыкальной семье. Мой отец был дирижером. Он закончил питерскую Капеллу, а потом по распределению уехал в Мурманск. Там он женился, пустил корни и решил не возвращаться. Он был одним из основателей Мурманского музыкального училища, в котором я учился на дирижера хоровика. В музыкальную школу не отдали – в детстве были некоторые проблемы со здоровьем. Отец какие-то интервальчики показывал, но к музыкальной карьере меня никто не готовил. Когда я закончил восемь классов, отец вдруг сказал: давай я тебя быстро подготовлю, и поступай ко мне на кафедру. Мужских голосов там был дефицит: пятьдесят девчонок и четыре парня. Поэтому мальчиков брали без начальной подготовки, даже не играющих на пианино, лишь бы был хоть какой-то голос. Это и определило дальнейшую судьбу. Потом пришло время заканчивать училище, тут возник призрак армии. У меня, естественно, был выбор: либо идти в армию, либо учиться дальше. Окончив училище, я уехал в Петербург, отец поехал со мной и замолвил слово. Если бы не он, я бы не поступил. Можете считать, что я поступил в ЛОЛГК по блату. Был очень сильный поток, я был далеко не самым подающим надежды, пожалуй, даже самым слабеньким. Меня взяли на музыкальную комедию последним номером и то только потому, что отец похлопотал, честь ему и хвала, Царствие небесное. И стал учиться, причем учиться надо было хорошо, потому что в армию совершенно не хотелось. Я принципиально не чувствовал себя должным государству, в котором ветераны Великой Отечественной войны собирают пустые бутылки и просят на хлеб. И вот я принципиально отучился, принципиально поступил в аспирантуру, принципиально женился и даже обзавелся ребенком, и на четвертом курсе я уже работал в Мариинском.

     К. Евгений, как Вы считаете, существует ли достойная внимания современная опера? Как Вы относитесь к скандальным «Детям Розенталя»?

Н. Современная опера меня мало интересует – с годами становлюсь твердолобым консерватором. Что касается «Детей Розенталя», мне вообще нравится Сорокин как писатель. Это последний русский классик. Мало кто понимает, что это большой писатель. Я его безмерно уважаю. «Дети Розенталя» - это опера о либретто, а не о музыке. Может быть, лучше даже было сделать не оперу, а драматический спектакль.

     К. То есть Вы полагаете, что в области современной оперы кризис жанра налицо?

     Н. Кризис жанра налицо не только во всех жанрах «серьезной» музыки, но даже в рок-музыке которую уничтожила индустрия – про оперу я вообще молчу. Она все еще жива только благодаря классическим ее образцам.

     К. Я тоже так считаю, и меня, честно говоря, это не смущает: был когда-то греческий театр - Эсхил, Софокл, Еврипид. Потом прошло больше тысячи лет, прежде чем появился Шекспир. Раз никто не в состоянии создать что-то соразмерное Вагнеру и Моцарту, давайте играть и петь то, что есть.

Беседовал Вячеслав КОЧНОВ, фото Алексей А. АНДРЕЕВ {jcomments on}