Дядя Ваня – «эпические сцены из деревенской жизни»
В следующем году мир отпразднует 150-летие со дня рождения Чехова. Произведения драматурга, во многом предопределившего развитие театрального искусства в двадцатом веке, в начале двадцать первого воспринимаются как скучное повествование о навсегда ушедшем мире деревенских усадеб и вишнёвых садов. Тем не менее, в одном из столичных театров работа над пьесой классика оказалась настолько напряжённой, что часть труппы попыталась сместить худрука, а судьбу постановки (да и самого театра) решал, в конечном итоге, министр культуры.
Речь идёт о театре Вахтангова, где новый сезон открылся премьерой «Дяди Вани» в постановке Римаса Туминаса (художественного руководителя театра с 2007 года). Режиссёр Туминас, как известно, славится умением взглянуть на классику с нестандартного ракурса и незамыленным глазом (чего стоит его «Горе от ума» на сцене «Современника», не так давно основательно шокировавшее московскую публику), так что интерес к вахтанговской премьере огромен, и можно с уверенностью сказать, что это одно из самых значимых событий театральной жизни Москвы этой осенью. Спектакль, и правда, нельзя обвинить в избитости трактовок. Как только не называют критики ту операцию, которую произвёл Туминас над чеховским текстом: «прочистил горло», «сломал и заново сложил кости»… В одном можно быть твёрдо уверенным: от «Дяди Вани» отрезали всё лишнее, всё, чем снабдил его театральный опыт прошлого века. Вместе с тем, добавили много нового. Вопрос, стоила ли овчинка выделки.
Непривычное начинается с декораций: здесь нет ни привычного садика, ни других «усадебных» примет – только фасад большого безрадостного здания и каменный лев в глубине сцены, будто бы снятый со своего места и брошенный где-то на задворках. Здесь вряд ли стоит искать чеховский деревенский уют, если чай пьют на столе, который по совместительству является верстаком, а старушка-няня – не «божий одуванчик», а напудренная кокетка. Здесь знакомые до боли (театралам) реплики звучат настолько по-другому, что в первый момент кажется – в уста героев вложены другие слова. Отнюдь – к тексту Туминас отнёсся на редкость бережно, просто он читает его словно заново, как ребёнок, который ещё не знает не только какими должны быть чеховские персонажи, но и какими вообще бывают люди. Оказывается, можно быть профессором Серебряковым (Владимир Симонов): медленно появляться в окружении своей «свиты» из темноты под звуки однообразного вальса, шаг, ещё шаг, словно памятник плывёт по воздуху (один этот выход вызвал в зале аплодисменты), потом садиться за стол, во власти своих великих дум, и, когда тебя обступают со всех сторон и обращают на тебя упреждающие взгляды, брать стакан с чаем, подносить ко рту и вдруг говорить невыразимо сладостно: «Друзья! Пришлите мне чай в ка-би-нет!» Да, гротеска будет много, потому что Туминаса, кажется, интересует не правдоподобность ситуации, а правдоподобность характеров. Можно быть Еленой Андреевной (Анна Дубровская) – прекрасной, изящной, но в праздном томлении настолько ненавидящей себя и других, что её слова, обращённые к Соне «Зачем же нам быть врагами?» заставляют поёжиться: столько в голосе металла. Можно быть Соней (Евгения Крегжде) – некрасивой по сюжету, да ещё отталкивающей визгливым голосом и истерическими монологами – и, поистине испытывая зрителей на толерантность, создавать очередной в это галерее целостный рисунок роли. В финале она, забитая, отчаявшаяся, говорит знаменитые слова об отдохновении, собирая всё внутреннюю силу в железном, мощном голосе – это голос красной командирши. Можно быть даже помещиком Телегином – не сердобольным доброжелателем, знакомым по предыдущим постановкам, а человеком с уязвлённым чувством собственного достоинства, глубоко затаившим злобу на облагодетельствовавших его, который дьявольским тоном произносит: «Ваня, я не люблю, когда ты так говоришь». Эти написанные точными, а порой грубыми мазками портреты заставляют задуматься – когда в литературе появляется не достоверное, «документальное» отображение действительности, а цельные, почти аллегорические герои на фоне исторических событий? На ум приходит – эпос.
Эта мысль рождается, когда слышишь музыку Фаустаса Латенаса: красочную, богатую оттенками и порой, когда она является главным действующим лицом – героическую. Когда во втором действии на сцену выкатывают огромный, ржавый плуг, Войницкий катает на нём Соню и оба смеются как дети – от пронзительной трубы перехватывает дух. Итак, эпос. В нём есть пролог. Это слова Астрова: «…те, которые будут жить через сто-двести лет после нас и для которых мы теперь пробиваем дорогу, помянут ли нас добрым словом? Нянька, ведь не помянут!» Всякое великое произведение открывает с течением времени новые смыслы. Вот и теперь мы, живущие целую эпоху спустя после героев Чехова, с новой свежестью ощущаем, о чём «Дядя Ваня». На рубеже столетий, на пороге нового времени, когда в воздухе носятся опасные идеи и дурные предзнаменования (в спектакле есть сцена, когда Войницкий и Соня коптят на свечке стекло и смотрят сквозь него на небо – так смотрели на солнечное затмение), люди живут, мучаются своими страстями, не понимают друг друга, а порой и самих себя, захлёбываются в фальши. Среди них есть такие, которые говорят, что нужно «дело делать» - повторяя это с десяток раз, припрыгивая-пританцовывая – а есть те, кто это дело делает. И в их числе – человек, на которого неожиданно обрушивается искреннее, непоказное разочарование в прежних идеалах и искренняя, страстная любовь. По закону жанра, в эпосе должен быть герой – это дядя Ваня.
Ради того, чтобы увидеть, как играет Войницкого Сергей Маковецкий, стоит прийти на этот спектакль. Тем, кто за последние десятилетия успел забыть, что такое настоящая система Станиславского, придётся протереть глаза и вспомнить. Только вот привычного дяди Вани они всё равно не увидят. Потому что режиссёр Туминас и актёр Маковецкий создали образ человека, начисто лишённого пафоса. Здесь не просто нет привычной театральной вычурности фраз – герой вообще не пытается произвести на кого-либо впечатление своими словами, каждая его реплика – своеобразная самоисповедь. На протяжении всего действия этот сутулый человек существует под влиянием грандиозного внутреннего потрясения, потерянности – и Маковецкий передаёт это потрясающе тонким, лаконичным сценическим языком. «Прошлого нет. Оно глупо израсходовано на пустяки…» - нет, это не попытка привлечь сочувствие, лишь констатация фактов, неуклюжая, запинающаяся. «Ты мой злейший враг!» - даже в этих словах нет обвинительной ярости, лишь удивление, удивление от горестного открытия. Обвинение здесь не самоцель – недаром после каждой реплики в этом диалоге непонимания Войницкий утыкается лицом, словно в подушку, в руку своего врага, а тот брезгливо его отталкивает. И когда в финале Соня широко открывает дяде Ване заплаканные глаза и рисует на податливом, как пластилин, лице улыбку, этот персонаж, без сомнения, стоит в одном ряду с князем Мышкиным и Иешуа. Вы скажете – ну это уж очередной гротеск, преувеличение! Нет – просто открылся новый смысловой уровень текста, вследствие вдумчивого и незамутнённого штампами прочтения.
Постановка Туминаса сильна. Это новый, смелый театр, только он, к сожалению, пока не может окончательно распрощаться с наследием лихих девяностых – а именно, с неоправданными, неопределёнными, но, в общем-то, привычными сценическими вольностями, такими как полупостельные сцены вместо поцелуя или тот невероятный массаж, который делает няня профессору. Пожалуй, это тоже часть гротесковой игры, но в восприятии нашего поколения, прошедшего через горнило вседозволенности в искусстве, она граничит с пошлостью, и я уверен, что худрук Вахтанговского может найти другие средства выразительности.
В одном из интервью Римас Туминас сказал, что в пару к знаменитой вахтанговской Турандот нужно поставить памятник дяде Ване. В сущности, в своём спектакле он это уже сделал. И что бы ни говорили о его постановке, в одном он прав – насчёт этого памятника. Потому что нам сейчас, в эпоху, когда нет глобальных потрясений и великих героев, когда капитализм и новые ценности шагают не менее браво, чем сто лет назад, нам сейчас – важно не забыть о дяде Ване.
{jcomments on}