КАК Я БЫЛА КОЛХОЗНИЦЕЙ

Советский вуз это не только лекции, семинары, зачёты, экзамены. Это ещё и стройотряд. Это ещё и колхоз. Стройотрядовцы - это была высшая каста - надевали спецовки цвета хаки, брали в руки гитары, сбивались в стаи и ехали строить в деревнях коровники, свинарники и прочие сараи. Это была студенческая элита, или, как сказали бы сейчас, супергерои. Оставшаяся масса всем скопом должна была проследовать в колхоз на уборку урожая. А что в наших северных краях есть урожай? Конечно же, картошка.

К отправке на сбор этого корнеплода наша студенческая группа начала готовиться ещё в августе. Всё началось с собрания, на котором я не увидела доброй половины наших студентов. "Наверно, всё ещё загорают и купаются, - решила я, - ну ничего, в колхозе встретимся". Вернувшись домой после собрания, я решила позвонить своей близкой подруге и пожурить её за то, что она предпочла пляжный отдых оргмероприятию. Каково же было моё удивление, когда она оказалась дома, и на вопрос о её присутствии, а вернее отсутствии на собрании, подруга замялась и каким-то чужим официальным голосом проговорила:

- А я освобождена от работы в колхозе. По зрению.

- Как по зрению? Ведь у нас с тобой одинаковое зрение! Ведь мы с тобой даже очками обменивались, когда ты на свидание ходила, помнишь? Ты ещё сказала, что мои очки больше к твоему плащу подходят. Это было всего лишь полторы недели тому назад.

- Да, но с тех пор моё зрение ухудшилось...немножко. Кстати, дашь мне свои очки на время колхоза? Тебе ж там всё равно, в каких землю ковырять.

Я была несколько обескуражена поступком подруги. Я не знала, что такое колхоз, и была уверена, что колхоз - это, по крайней мере, весело. Подруга лишила себя моей компании и компании других одногруппников на целый месяц! Какая глупость! Только потом я поняла, как мудра была моя подруга, обеспечив себе освобождение от пейзанских радостей! Впрочем, после этого из разряда моих подруг она перешла в разряд приятельниц, потом знакомых, а затем и вовсе скрылась с глаз в житейской пучине.

И вот я начала готовиться к колхозу при активном содействии родителей, включившихся в процесс как для финансирования, так и для руководства.

- Никаких курток! - кипятился папа, - Только ватник! Знаю я этот колхоз - будете вечерами у костра сидеть, куртка сгорит, останешься без верхней одежды. А там простуда, бронхит, ангина, пневмония... Да, и никаких шапок - только платок, то есть платки - один простой, другой шерстяной. Уши должны быть закрыты, иначе отит, тугоухость, менингит... Волосы коротко подстричь - во избежание педикулёза. На ноги - резиновые сапоги с портянками.

Тут не выдержала мама, воскликнув с мольбой:

- Но почему портянки? Разве нельзя шерстяные носки?

- А если протрутся? Где она их будет штопать? - резонно возразил папа.

- Возьмёт две пары, - парировала мама, неуверенно добавив обычную для советского человека фразу, - если достанем.

Начало сентября выдалось солнечным и тёплым. Ехали мы сначала на электричке, потом на паровозе. Выгрузились на какой-то далёкой станции без платформы. Предводительствовал наш физрук, угрюмый низкорослый мужик с лицом, напоминающим прошлогодний лист. Слава Богу, молчаливый, потому что своим лающим командным голосом он выкрикивал невообразимые слова: пальцАми, ножницАми, лОжишь, коленья и глазья. А когда мы пытались выполнить нормы ГТО на всяких брёвнах и брусьях, и постоянно звучало "слазь" и "залазь", мне хотелось порвать зачётку и повеситься на этих самых брусьях.

Однажды мы тренировались на стадионе, по советской традиции украшенном популярным лозунгом "Миру – мир", и нам довелось бежать на время, физрук скомандовал: "Бежи отседова и до плаката "Мыру – мыр". С тех пор мы его звали Мырумыр.

Бодро перебирая дугообразными ножками, физкультурник привёл нас к месту дальнейшего обитания. На большой поляне стоял длинный дощатый барак с двумя входами. За бараком простиралось кукурузное поле. Напротив барака метрах в тридцати, любезно распахнув двери, располагалось зловонное строение с буквами М и Ж, за коим начинался лес. Тут я подумала, что, судя по неказистости, эти архитектурные сооружения сляпаны нашими доблестными стройотрядовцами.

В бараке сразу напротив двери возвышалась гофрированная круглая печка. Основное пространство занимали нары, покрытые наполненными сеном тюфяками. Мы, группа самых здоровых и, видимо, здоровенных девушек (учитывая, что слабые, больные и увечные остались в Питере) какое-то время печально топтались у печки, потом расселись на нарах, мрачно обдумывая свою долю. Первой подала голос проживавшая в общежитии девушка Галя. Скорчившись, подперев рукой щёку, Галя раскачивалась и выла: "Ё ж моё... твою-то ж мать... как я могла сюда попасть - на нары?!...". Где-то в провинции Галина семья жила в отдельной квартире. А мы, видавшие виды жительницы ленинградских коммуналок, оказались психически более устойчивы.

Забросив рюкзаки под нары, мы пошли проведать строение "М и Ж". По мере приближения, зловоние усиливалось, и нам пришлось дышать сквозь носовые платки. Так мы пришли к выводу, что будем посещать данный объект только в самом крайнем случае – гораздо приятней использовать кукурузное поле.

Вскоре нас позвали в столовую, расположенную в отдельном здании, где находился ряд умывальников. Там я увидела себя в зеркале: выполненная криволапым парикмахером старушечья стижечка, купленная в детском магазине клетчатая рубашка для мальчика, изначально выглядевшая застиранной, синие тренировочные штаны (новые, но уже обвислые на заду и коленках), за стёклами очков серая печаль. Почему-то вспомнился Заболоцкий: "Её глаза как два тумана...". "Мои глаза как две тоски", - подумала я, направляясь в зал общепита. Там уже толпились студенты. Стоявшие на постаменте две крупные тётки в заляпанных белых халатах выдавали еду, и я встала в очередь. Передо мной колыхалась русая коса девушки Гали. Галя протянула руку за тарелкой и воскликнула:

- Что это?

Я заглянула ей через плечо и увидела на тарелке кусок беловатой мокрой глины с вкраплениями какого-то мусора.

- Ты смотри, уже макароны по-флотски им не нравятся! - на всю столовую заорала огромная тётка в грязном халате, размашисто манипулируя поварёшкой.

- Ага, зажрались, курвы городские, - злобно скривив рот, прошипела её красноносая напарница.

Помимо макарон нам выдали по два куска хлеба и по кружке слегка подбелённой горячей воды. Пытаясь внушить нам, что это молоко, а не какая-то там водица, баба на раздаче громко поясняла каждому: "Молоко! Вот молоко! Молоко бери!" И всё же это была большая удача, так как макароны мы есть не смогли, а есть очень хотелось. Кое-как утолив голод хлебом и беловатой жидкостью, мы вернулись в барак, достали домашние припасы, по-сестрински вывалили их на газеты и от души налопались.

Солнце уже закатывалось, мы пошли прогуляться по окрестностям и оказалось, что всё не так уж плохо - тепло, светло, комары уже не кусают, вдоль дороги высокая кукуруза цветёт.

С утра нас посадили в открытые кузовы грузовиков и отвезли в поле. Некоторых девочек посадили на картофелеуборочную машину, остальным выдали вёдра для сбора оставшейся на земле картошки, которой машина пренебрегла по причине её малости. На земле её оставалось довольно много, и за каждой надо было нагнуться, каждую положить в ведро, а потом с полным ведром тащиться к ящику. Вскоре с каждым наклоном в глазах стало темнеть, а спина отказывалась разгибаться.

Помогли наши мальчики. Они работали грузчиками – уносили полные ящики и приносили пустые. Глядя на наш тупой и непроизводительный труд, мальчики проявили инженерную смекалку и изготовили для нас особые приспособления – палка, а на конце перпендикулярно торчит гвоздь. Это оказалось настоящим спасением! Слегка наклонившись, бьёшь гвоздём по корнеплоду, насаживаешь его, а потом ударяешь о край ведра, чтобы картофелинка соскочила. Красота!

Так прошло три дня. А потом пришла осень - холод, мгла и ветер, то и дело осыпающий нас ледяными брызгами. Дороги развезло. В бараке стоял туман.

Теперь каждый день в бараке оставался дежурный, как правило, из заболевших (все мы маялись расстройством желудка, простудами и т.п.), который должен был топить печь. Когда я почувствовала, что живот то и дело сводит, и я становлюсь частым посетителем кукурузных зарослей, я обратилась к физкультурнику. Мырумыр отсыпал мне на ладонь несколько таблеток активированного угля и сказал: "Сегодня дежуришь". Ура! Как только девочки ушли, я подмела пол и приступила к растопке печи. Сначала всё шло хорошо: бумага, щепочки – всё весело горело, но, как только я положила дрова, они яростно зашипели и всё погасло. Я пробовала ещё и ещё, извела почти целый коробок спичек – тщетно. Дрова оказались сырыми, а других не было. Меня охватил ужас: девочки вернутся с поля, мокрые, замёрзшие, а в бараке холод и сырость! Но как же топили до сих пор? Видимо, сухие дрова кончились.

Я бросилась за помощью в мужскую половину - никого. Я ходила вокруг барака и даже, зажав нос, вокруг строения МЖ, не замечая начавшегося дождя и не рассчитывая что-либо найти, но не прекращала поиски. С каждой минутой я всё более ожесточалась. И тут я заметила торчащие из-под крыши довольно толстые палки. Сбегала за ведром, встала на него и вытащила несколько отличных сухих палок! Палки было трудно сломать, но меня переполняла ярость, и вскоре с помощью топора и закона рычага я их измельчила до приемлемых размеров. Когда печка разгорелась, в ход пошли сырые дровишки, которые, немного посопротивлявшись, покорно сгорали.

Через пару дней Мырумыр носился по территории и орал своим кашляющим голосом: "Кто взял жерди?!!! Кто взял жерди?!!!". Девчонки хохотали как сумасшедшие: "Ой, дурак! Ну и дурак! Кому тут нужны какие-то жерди!", "Как же хорошо они горели!" - думала я, тихо и загадочно улыбаясь.

Между тем, дни шли, понемногу убывая – и количественно и качественно. Вскоре темнота стала накрывать наш колхоз так рано, что по вечерам у нас появилось свободное время. Чтобы как-то подкрепиться, а заодно и отомстить колхозникам, мы совершали набеги на их приусадебные участки. Порой даже через забор не надо было перебираться – некоторые калитки закрывались на щеколду или крючок. Странно, но мы совершенно не боялись ни самих колхозников, ни собак, которые хрипло надрывались, гремя тяжёлыми цепями где-то в темноте. Мы набирали в карманы и за пазуху яблок и, полные куража, шли и орали песни.

Самая любимая была "Дойче зольдатен унд ди официрен". Эту песню мы выучили, благодаря одной из наших девочек – Кате. Она окончила немецкую школу в городе Ухте, была стильно и дорого одета во всё импортное и много курила. Когда я спросила, почему она так много курит, и не ругают ли её родители, Катя сказала: "Они тоже курят. У нас в Ухте все курят". Сказано это было таким тоном, как если бы речь шла о чём-то исключительном, например: "У нас в Ухте все прекрасно владеют эсперанто" или "У нас в Ухте в свободное время все решают дифуры".

Были ещё две девочки, которые знали что-то старинное блатное, тоже весьма содержательное: "На Дерибасовской открылася пивная", "Раз в Ростове-на-Дону я первый раз попал в тюрьму на нары, на нары, на нары" и тому подобные. Но эти песни были написаны в ритме танго или фокстрота, а, следовательно, были лишены необходимой нам энергии. Тогда как "Дойче зольдатен унд ди официрен " - самый настоящий марш, в меру агрессивный, в меру весёлый. Наворовав яблок, небольшой, но злой толпой маршировали мы от ненавистного поля до ненавистного барака, дружно горланя "Дойче зольдатен ", а как только песня кончалась, кто-то из нас говорил: "А теперь на бис", и всё начиналось сначала. Не знаю, как реагировали на наш репертуар колхозники, но хамить нам в столовке они перестали.

А однажды я увидела Навзикаю. Был минутный перерыв в ожидании пустых ящиков, мы, как большие знатоки, рассуждали о том, что полезнее – вино или водка. И тут возникло сказочное видение. На привычном фоне серых туч, в белых светящихся одеждах, с развивающимися золотыми волосами, она правила изящной колесницей. Наш спор сразу прекратился. Она была довольно далеко, и я не разглядела её лица, но сомнений не было – Навзикая прекрасна, как же иначе? Она объехала огромные кучи гниющей картофельной мелочи – результат наших безсмысленных трудов, потянула поводья, колесница остановилась, и красавица спрыгнула на землю. Потом она скрылась за пирамидой ящиков с крупной картошкой. Спустя какое-то время, Навзикая вспорхнула в свою повозку, и, не удостоив взглядом наш, разбросанный по всему полю трудовой коллектив, неторопливо удалилась.

Мы молча смотрели ей вслед, а подошедший одногруппник Коля сказал:

- Это председатель колхоза. Приехала за картошкой - закусон своему алкашу готовить. Сама-то в дождевике! А мы тут мокнем! Ну ничего, муженёк-то её, говорят, побивает. Пусть и за нас добавит как следует!

- Ну что ты говоришь, Коля, зачем? - сказала Катя, - Если так, то она несчастная женщина.

- Она несчастная?! А я? - воскликнул Коля, повернувшись к нам спиной.

Задней части у Колиной куртки практически не было - во всю спину зияла круглая дыра с обгорелыми краями. То есть, практически от куртки остался только перёд да рукава.

- Посушил у печки. Теперь надеваю попеременно - то правильно, то задом наперёд, - Коля бросил пустой ящик, взял наполненный и зашагал обратно.

И всё же мы не падали духом, не опускали крылья, не вешали носы и держали хвосты пистолетом. А поддерживали нас в этом, конечно же, наши родители. Вернее, их письма и то, что было вложено в конверты кроме писем - деньги. Мне, например, родители к каждому письму присовокупляли 1 рубль. На этот рублик я в сельмаге покупала "лимончики" (круглую жёлтую карамель с кисленькой начинкой) и шоколадные пряники. В совокупности это было чрезвычайно вкусно. Приходилось держать себя в руках, чтобы не уничтожить этот божественный десерт за один день. Приходилось делить на порции: после завтрака (или вместо завтрака, если он был особенно тошнотворен), перекус в поле, потом после обеда или вместо обеда, опять перекус в поле, после ужина или вместо ужина. И так на несколько дней, до следующего письма.

И вот однажды в конверте не оказалось заветного рублика! Письмо на месте, а купюрки нет. Запасы лимончиково-пряничного десерта уже подошли к концу, и я запаниковала. Придя в барак в самом подавленном настроении, я услышала жаркий спор соседок по нарам:

- Нет, это неблагородно! - кричала одна.

- А они хорошо поступают? - орала другая.

Оказалось, что деньги пропали у всех. Письма есть, а денег нет. Причём, некоторые признались, что им родители присылали не такие уж скромные суммы. И тогда наш коллектив разделился на сторонниц и противниц воровства. И я, каюсь, оказалась ярой его сторонницей.

Дело в том, что скромный сельмаг, как ни странно, был магазином самообслуживания. Исключение составляло всё, что в бутылках, но это нас не касалось. Остальные товары – целлофановые пакетики с карамелью, пряниками, пачки печенья и всё такое – стояло на двух стеллажах. Мы всегда приходили в сельмаг целой толпой, в послеобеденное время, и незаметно стащить что-нибудь с полки было парой пустяков. Некоторые противники воровства потратили ещё не все деньги и после обеда, полные презрения к нам, направились в сельмаг. За ними, на некотором расстоянии, шли мы, безденежные, якобы тоже за покупками. Всё оказалось просто. Пока наши богачи и богачки расплачивались с обвешанной и окольцованной золотом суровой продавщицей, мы мгновенно набрали за пазухи всего нужного, потом стали щупать всё ненужное и громко возмущаться, что, дескать, покупать совсем нечего.

- Бабы, айда отсюда, фигня, а не магазин, - наконец произнесла громкоголосая Галя, и мы, ругая сельмаг, стали его покидать.

Казалось бы, воровство нам сошло с рук. Нигде это даже не обсуждалось. Но с того дня самообслуживание в магазине прекратилось, весь товар оказался за прилавком, под крылом продавщицы.

Как-то раз работали мы в поле, был перерыв, и я блаженно растянулась на ящиках, достала пряник, и, стала глядеть на переливы серого цвета нависших надо мной облаков. Я откусывала понемногу, стараясь продлить удовольствие, как вдруг рядом раздался голос:

- Разве можно есть лёжа на спине?!

Я села ошарашенная – передо мной стоял Мырумыр с совершенно человеческим выражением лица! То есть оно было, как всегда, брезгливо-тоскливое, но ещё было в нём что-то такое хорошее – сочувствие, что ли, или беспокойство. И что самое удивительное – физрук говорил на нормальном культурном языке! Он покачал головой, вздохнул и, сунув озябшие руки в карманы, пошёл дальше.

И тут я почувствовала, что по моему лицу текут слёзы. Что-то будто щёлкнуло во мне, хлопнуло, как те бумажные пакеты, которые взрывались в руках моей мамы (сказывалось мамино детство, проведённое во дворах Перекупного переулка). Мои родители пережили блокаду, поэтому у нас дома всегда были запасы: бар серванта был доверху заполнен спичечными коробками, а тело серванта лопалось от стоящих впритирку трёхлитровых банок с солью, сахарным песком, мукой и крупами. Запасы постоянно пополнялись, а поскольку всё тогда продавалось в непрочных бумажных пакетах, мама сразу пересыпала их содержимое в банки. Пустой пакет она надувала, одной рукой держала закрученное "горло", а второй била со всей силы. Получался громкий хлопок, от которого я была в полном восторге, мы с мамой хохотали, а папа закатывал глаза и говорил "О, Господи!", потом брал веник и подметал разлетевшиеся по полу крупинки.

Вот и тут в душе моей что-то лопнуло, что-то щёлкнуло, что-то посыпалось и пролилось слезами. И как стало себя жалко! Ненавистный колхоз с его гниющей картошкой! Ненавистный институт в бывшем "доме свиданий" с его кривыми коридорами – необходимым условием для обустройства такого рода заведений! А как же? Чтоб клиент оставался инкогнито. Зачем мне всё это? Зачем не спать ночами, готовясь к ненавистным экзаменам по ненавистным предметам, одни названия которых напоминают звон кандалов - "Линейные цепи", "Нелинейные цепи"? Зачем крутиться на брусьях, а потом бежать два километра на время до плаката "Мыру – мыр"? Зачем колхоз? Зачем, зачем, зачем... Чтобы не отчислили из института. А зачем институт, который ненавидишь?

Как-то стояла в очереди в гардероб, где красовалось привычное "Наша цель – коммунизм".

- Ха-ха! Наша цель – диплом! - пробасил одногруппник, указывая на лозунг.

Это, наверно, покажется странным, но в нашем сообществе совершенно отсутствовал интерес к особям противоположного пола. Мальчики для нас и мы для мальчиков были всего лишь друзьями по несчастью. Мы испытывали сочувствие к друг другу, старались по возможности помогать, но не более. Грусть, печаль и обречённость были написаны на наших лицах. А кроме того, я, как и многие другие девочки, стеснялись своего пугалообразного вида.

Наша каторга приближалась к концу, когда к нам в барак пожаловали ухажёры. Эти две особи мужского пола из другого мира, с воли, показались нам роскошными красавцами. Один из них даже был в джинсах. Как только он вошёл к нам в барак, черноволосая Наташка взвизгнула, прижалась к его боку и обвилась вокруг, так и не отлипнув до его поздневечернего отъезда. Второму нечем было похвастаться - он был в простых брюках. Видимо, поэтому он, не поднимая глаз, выдернул с нар свою подружку и увёл куда-то в темноту.

А джинсовый, слегка похлопывая свою лиану Наташку, оглядел наш барачный коллектив и спросил: "А что сидим, девчонки? Айда на танцы!". И мы пошли. Как были – в сапогах и ватниках. Где-то шли по асфальту, но, в основном, по грязи. Это был обычный унылый путь. Сколько таких мы проделали за этот месяц! Кругом мрак, грязь липнет к сапогам, превращая их в гири, мелкая водяная взвесь ложится на лицо и курчавит выбившиеся из-под платка волосы, руки и нос леденеют. Мы уже хотели повернуть назад, но тут из тёмной мглы перед нами возникла картинка из сказки. Дворец! Нет – крепость! Нет – замок! Оказалось – бывшая церковь в готическом стиле из красного кирпича. Одинокая красота над изрытым картофельным полем – графиня на лесоповале. Даже осквернённые и полуразрушенные храмы всегда прекрасны.

Мы вошли. Посредине на стуле надрывался магнитофон с "Песнярами". Мы потоптались у входа, изучая облупившуюся красоту. Помолчали как над гробом покойника, которого мы, увы, не смогли спасти. И вышли.

- Да, под такую музыку не потанцуешь, надо было мне "Аббу" привезти - сказал с усмешкой Джинсовый, - А здание красивое. Это остатки усадьбы Врангеля.

Прощание с колхозом было тихим. Мальчики разожгли большой костёр, чтобы каждый смог торжественно сжечь остатки своих вещей. У меня больших потерь не было, только джурабы – шерстяные носки с орнаментом, которые маме удалось купить в магазине "Народные промыслы" перед моим отъездом. Сделанные из гнилого сырья, джурабы не выдержали испытаний и расползлись вскоре после моего прибытия в колхоз.

В костёр летели прожжёные и порванные брюки, куртки, рубахи, носки и перчатки. Мы скорбно смотрели на это всесожжение. Потом вернулись в барак, где Галя начертала на белой меловой стене чёрным углем что-то вроде этого: "Чёртов колхоз! Сколько убытку мне принёс! Не сосчитать! Едрёна мать!". Только выражения были гораздо крепче.

На следующий день мы возвращались домой. Я смотрела в окно поезда и вспоминала свои мечты на сон грядущий на протяжении всего колхозного месяца: в парке Петергофа (именно Петергофа, не иначе, потому что там наиболее концентрированная красота) я медленно иду по опавшей листве, изредка наклоняясь и подбирая самые красивые листья. На мне великолепное элегантное серое твидовое пальто (купленное в детском магазине в Нарве, уже висит в шкафу), чёрные брюки (не новые, но если отпарить с уксусом, то ещё ничего), маленькая чёрная косыночка (это очень модно, придётся разрезать старую юбку), чёрная сумочка (надо будет поискать в комиссионках), в сумочке томик стихов (пока ещё не решила, чьих)... Не такая уж несбыточная мечта.

Была ещё одна более призрачная мечта, что родители оставят мне мои "колхозные" 86 рублей. Но нет, такие мысли надо гнать, а то размечтаюсь, потом совсем грустно будет. И тут я подумала: а что ещё дал мне колхоз, кроме ожидаемого жалованья? Возможность продолжения учёбы? Да, а ещё? Наверно, само понятие о колхозе, знание о советском сельхозтруде и вывод - никогда, ни при каких условиях, ни за какие коврижки больше туда не попадать.{jcomments on}