Николай I: между рыцарскими идеалами и «реальной политикой»

Н.П. Таньшина. Николай I: между рыцарскими идеалами и «реальной политикой»

Какими только эпитетами не наделяли императора Николая Павловича! Это и укротитель революций, и жандарм Европы, и тюремщик декабристов, и неисправимый солдафон, и «исчадие мундирного просвещения», и даже «удав, тридцать лет душивший Россию»[1]. Но это и «государь-рыцарь», как именовал его митрополит Анастасий (Грибановский), и «великий легитимист» и «идеальный самодержец», призванный задержать «всеобщее разложение», как о нем отзывался русский дипломат и мыслитель консервативно-религиозного направления Константин Николаевич Леонтьев. А по словам другого религиозного мыслителя, Владимира Сергеевича Соловьева, «в императоре Николае Павловиче таилось ясное понимание высшей правды и христианского идеала, поднимавшее его над уровнем не только тогдашнего, но теперешнего общественного сознания»[2].

Трагедия императора, может быть, как раз и заключалась в том, что он разрывался между рыцарскими идеалами, долгом, как он его понимал, и «реальной политикой». В этом признавался сам государь в одном из писем: «Странная моя судьба, мне говорят, что я — один из самых могущественных государей в мире, и надо бы сказать, что все, то есть все, что позволительно, должно бы быть для меня возможным... На деле, однако, именно для меня справедливо обратное. А если меня спросят о причине этой аномалии, есть только один ответ: долг! Да, это не пустое слово для того, кто с юности приучен понимать его так, как я. Это слово имеет священный смысл, перед которым отступает всякое личное побуждение, все должно умолкнуть перед этим одним чувством... Таков мой лозунг. Он жесткий, признаюсь, мне под ним мучительнее, чем могу выразить, но я создан, чтобы мучиться»[3]. Кстати, эту черту очень тонко подметила королева Виктория во время визита Николая в Лондон. Она писала дяде Леопольду, королю Бельгии: «Мне и Альберту он показался человеком несчастливым, который с трудом и болью несет тяжелое бремя власти: он редко улыбается, а когда делает это, то все равно выглядит грустным»[4].

Эта раздвоенность между чувством долга и интересами «реальной политики» неоднократно проявлялась во внешнеполитической линии Николая. Если во внутренней политике господствовал принцип «самодержавие, православие, народность», то во внешней — договоренности Священного Союза. Однако, как отмечал Б. Тарасов, «воплощение принципов христианской политики в реальной действительности было далеко от патриархальной семейственности и религиозной благочестивости»[5]. Несмотря на то, что от политики принципов к политике интересов державы обратятся во второй половины XIX века, сам этот переход был весьма длительным и его черты были намечены уже в первой половине столетия. Со всей очевидностью это проявилось после Июльской революции 1830 г. во Франции, поколебавшей равновесие сил в Европе и внесшей дисгармонию в «европейский концерт». 

В самое первое мгновение после получения известия о революции император был охвачен чувством необходимости выполнения своего долга, а именно подавления революции на корню. Ревностный защитник принципа легитимности, не имея ничего против «короля французов» лично, Николай I был глубоко возмущен обстоятельствами прихода Луи Филиппа к власти. Он считал его узурпатором престола, похитившим корону у мало­летнего герцога Бордоского, внука короля Карла Х. По его мнению, фран­цузы, совершив революцию, нарушили спокойствие в Европе и совершили пре­ступление против законного порядка, основанного решениями Венского кон­гресса. Исходя из этого Николай был полон решимости организовать вооруженную интервенцию во Францию; для выяснения позиций абсолютистских дворов Европы и выработки единой тактики с правительствами Австрии и Пруссии, в Вену и Берлин были направлены генерал-адъютант граф А. Ф. Орлов и генерал И. И. Дибич.

         Несмотря на всеобщий страх перед общеевропейской революцией, источником которой являлась Франция, европейские государи четко осознавали, что без участия Франции стабильность в Европе была невозможна: изолированная, и, как следствие, нестабильная Франция всегда оставалась бы очагом возмущений, пропаганды, катализатором революционных событий в европейских государствах. К тому же прусский и венский дворы с самого начала заявили о своей приверженности идее невмешательства во внутренние дела Франции. Как отмечал В.В. Дегоев, «несмотря на Июльскую революцию, трудно было сказать, чего монархические дворы Вены и Берлина опасались больше — французского беспорядка или восстановленного с помощью царской жандармской дубинки спокойствия»[6].

         В течение сентября — октября 1830 г. король Луи Филипп и возглавляемый им политический режим были признаны всеми государями Европы, за исключением португальского короля дона Мигеля, которого Франция со своей стороны не признавала законным монархом, и герцога Моденского, категорически отказавшегося признать власть, порожденную революцией[7]. 18 сентября был вынужден признать Луи Филиппа и Николай I. Реализм победил в Николае чувство долга: несмотря на трепетное отношение к самодержавным принципам, российский государь был политиком весьма рациональным и понимал, что изолированная и обиженная Франция вновь могла стать очагом потрясений, опасным для спокойствия всей Европы.  Однако на подробном докладе Нессельроде он все-таки написал: «Сда­юсь на ваши рассуждения, но призываю небо в свидетели, что это сделано и останется против моей совести, что это одно из самых тяжелых усилий, кото­рые я когда-либо делал»[8].

         В собственноручной записке императора Николая, написанной им в 1830 г. и озаглавленной «Ma confession» (Моя исповедь), император так писал о позиции Австрии и Пруссии и в целом ситуации в Европе: «... наши союзники, не посоветовавшись с нами в толь важном и окончательном решении, поспешили своим признанием увенчать революцию и захват — фатальный и непостижимый поступок, породивший цепь бедствий, которые с тех пор не переставали обрушиваться на Европу. Мы сопротивлялись, как и должны были делать, и я уступил лишь по единственной причине сохранения союза. Но легко было предвидеть, что пример столь пагубной низости повлечет за собой серию подобных событий и поступков»[9].

         Так и случилось: не успел Николай I признать ненавистный ему режим Июльской монархии, как его легитимистские принципы вновь были подвергнуты испытанию: 25 августа 1830 г. вспыхнула революция в Брюсселе, охватившая почти все крупные бельгийские города и приведшая к отделению Бельгии от Голландии и образованию самостоятельного государства[10]. 4 октября Временное правительство в Брюсселе объявило о полном отделении своей страны от Нидерландского королевства. Власть голландского короля Вильгельма I была низложена.

После безуспешных попыток подавить бельгийскую революцию собственными силами король Нидерландов обратился за помощью к правительствам Великобритании, Австрии, Пруссии и России. Если Англия, Австрия и Пруссия, хоть и не имели никаких симпатий к мятежным бельгийцам, вовсе не испытывали большого желания помочь нидерландскому монарху в усмирении «мятежников», то российский государь был очень даже готов. Николай I, по его собственным словам, собирался бороться даже «не против Бельгии, а против всеобщей революции, которая все приближается»[11]. Военному министру графу А.И. Чернышеву было приказано привести русскую армию в состояние полной боевой готовности, часть войск была направлена к западным границам России. Царская «угроза» была, однако, невыполнимой во всех отношениях: и войска для этого не были готовы, и казна едва ли выдержала бы подобное испытание, и без предварительного соглашения, по крайней мере с соседними дворами, самодержец действовать в данном случае никак не мог. В результате бельгийско-голландский конфликт был перенесен за стол переговоров в Лондоне. В собственноручной записке Николай так писал о вынужденном признании Бельгии: «Мы признали факт независимости Бельгии, потому что его признал сам король Нидердандов; но не признаем Леопольда, ибо не имеем никакого права на это, поскольку его не признает Король Нидерландов. Однако в то же время не станем скрывать нашего явного неодобрения двойного и фальшивого поведения Короля и отстранимся от участия в конференции»[12].

Уступчивость Николая в решении бельгийской проблемы во многом объясняется тем, что все внимание Николая I было поглощено польской проблемой. События в Польше побуждали царское правительство к умеренности в европейской политике, дабы обезопасить себя от попыток вмешательства западных держав во «внутренний» конфликт России.

В очередной раз дилемма между долгом и национальными интересами, как их понимал государь, проявилась в ходе захлестнувшего Европу Восточного кризиса, а вместе с ним и волной русофобии. Русофобские настроения всегда были сильны в Европе, а как только Россия усиливала свои позиции, они еще больше актуализировались. Это случилось после заключения между Россией и Османской империей Ункяр-Искелесийского договора 1833 г. срок действия которого истекал в 1841 г. Очень сильны русофобские настроения были в Англии. После подписания Ункяр-Искелесийского договора влиятельный член палаты общин, банкир Т. Аттвуд заявил: «Пройдет немного времени... и эти варвары научатся пользоваться мечом, штыком и мушкетом почти с тем же искусством, что и цивилизованные люди». В стенах английского парламента раздавались оскорбительные выпады против Николая I и Екатерины II, называвшейся «чудовищной бабкой чудовищного императора» и даже «разнузданной проституткой»[13].

У императора Николая I было два варианта: либо добиваться у султана его продления на новые восемь лет, либо отказаться от договора, ненавистного Великобритании, но за это получить серьезные дипломатические компенсации. Николай, понимая во многом искусственность русско-турецкой «дружбы», предпочел отказаться от Ункяр-Искелесийского договора, надеясь в дальнейшем совместно с Великобританией решить вопрос о судьбе владений Османской империи.

Кроме того, достигнув договоренностей с Великобританией, царское правительство стремилось решить еще одну важную задачу, а именно изолировать от решения Восточного вопроса Францию. Как отмечал В.В. Дегоев, если у самой Европы страх вызывала перспектива единоличного вмешательства России, то царю самым большим кошмаром представлялась возможность превращения Восточного вопроса в общеевропейскую революцию, затеять которую могла только Франция. Поэтому Николай I решил для начала заключить соглашение с Лондоном об изоляции Франции, а для стимуляции британского интереса к его инициативе твердо объявил об отказе от Ункяр-Искелесийского договора, при условии замены его режимом Проливов, гарантировавшим безопасность России[14]. Так и случилось, и 15 июня 1840 г. была заключена Лондонская конвенция по делам Востока без участия Франции. Но изоляция Франции привела к резкому обострению ситуации в Европе: во Франции вновь заговорили о реванше и начались лихорадочные военные приготовления. Европейские лидеры прекрасно понимали, что решить Восточный вопрос без участия Франции было невозможно, и поэтому стали искать пути для подключения Франции к соглашению.

Все опасности, которые могли исходить от изолированной Франции, понимал и Николай I. Поэтому он считал небесполезным Францию «проучить», но не доводить возникшие в ходе Восточного кризиса противоречия до широкого вооруженного конфликта[15]. Вторая Лондонская конвенция, подписанная 13 июля 1841 г., предоставляла больше прав западным державам для вмешательства во внутренние дела Османской империи и одновременно лишала Россию возможности строить с ней взаимоотношения на двусторонней основе.

Николай I, пойдя на заключение коллективного соглашения по делам Востока, надеялся на достижение в недалеком будущем двустороннего соглашения с Великобританией как наиболее заинтересованным игроком. Прекрасно понимая, какие цели преследует британская дипломатия и не забывая о том, что «англичанка гадит», он решил нанести визит королеве Виктории и поделиться с британскими политиками своей идеей — мыслью о возможном распаде Османской империи и англо-русской договоренности относительно ее наследства. Ко всему прочему, Николая I беспокоило франко-английское сближение, симптомы которого он усматривал в визите королевы Виктории и принца Альберта во Францию в 1843 г. по личному приглашению Луи Филиппа.

У Николая были некоторые основания договориться с Англией. Дело в том, что премьер-министр Роберт Пиль слыл русофилом; еще в большей степени другом России считался лорд Дж. Г. Абердин, полагавший, что по подавляющему большинству вопросов Великобритания вполне могла договориться с Россией. Николай I считал, что к числу таковых вопросов относится и вопрос о судьбе Османской империи. В начале 1844 г. Николай дал понять, что он хотел бы нанести визит королеве Виктории. Соответствующее приглашение было тотчас получено. 31 мая 1844 г. император со свитой высадился в Вульвиче.

При обсуждении внешнеполитических вопросов всех поразила неискушенность царя в тонкостях европейской дипломатии и та прямота, с которой он говорил о враждебности Англии и презрении к Турции. В результате путем обмена письмами между К.В. Нессельроде и Дж. Г. Абердином удалось заключить подобие консультативного соглашения о разделе Османской империи, из числа участников которого исключалась Франция. Это соглашение являлось исключительно секретным. Британское правительство откликнулось на инициативу Николая I в расчете, что крушения Турции не произойдет, тем более что в документах декларировалось желание императора, чтобы Османская империя сохранялась «в нынешнем виде»[16].

Царь предполагал, что британское правительство согласится проводить политику, в равной мере устраивающую обе страны, но он заблуждался. Его дипломатические усилия не увенчались успехом, и вскоре после отбытия Николая из Англии о нем заговорили как о новом Атилле, а русских начали сравнивать с безжалостными гуннами, стремящимися завоевать весь мир[17].

В 1853 г., сознательно пойдя на обострение конфликта с Османской империей, Николай I допустил серьезный просчет. Конечно, как православный государь он испытывал чувство долга: защитить интересы православной церкви в Святых местах. Как отмечал Н.Я. Данилевский, «само требование Франции (передать ключи от Вифлеемского храма католикам. — Н.Т.) было не что иное, как вызов, сделанный России, не принять которого не позволяли честь и достоинство. Этот спор о ключе, который многие представляют себе чем-то ничтожным... имел для России, даже с исключительно православной точки зрения, гораздо более важности, чем какой-нибудь вопрос о границах»[18]. Однако долг политика обязывал Николая просчитать расстановку сил. Этого император не сделал, ошибочно полагая, что западные державы, ослабленные революциями 1848—1849 гг., не станут вмешиваться в конфликт и не пойдут на нарушение «европейского концерта». Можно сказать, что Николай остался таким же, каким он был в 1830 г., и его слова, сказанные после Июльской революции, полностью соответствовали его мироощущению в 1853 г. Тогда Николай, верный легитимистским принципам, заявил: «Вот моя исповедь, она серьезна и решительна. Она ставит нас в новое и изолированное, но, осмелюсь сказать, почтенное и достойное положение. Кто осмелится нас атаковать? А если и осмелится, то я найду надежную опору в народе, который смог бы оценить такую позицию и наказать, с Божьей помощью, дерзость агрессоров»[19]. 

Что особенно важно, царь недооценил степень заинтересованности европейских держав в Восточном вопросе[20]. Между тем, Наполеон III увидел в войне возможность покончить с изоляцией Франции и ослабить Россию. Пальмерстон же искал предлог, чтобы раз и навсегда не допустить Россию к Проливам[21].

Без сомнения, русский император выбрал не лучшее решение. Однако «ошибочность» его выбора выявилась лишь «задним числом», в ходе сложного развития событий. Предвидеть и точно рассчитать исход дипломатической игры, было выше человеческих сил. Во всяком случае, выше провидческих дарований Николая I и других европейских лидеров.

 

1