НОКТЮРН

Героиней рассказа «Жёлтые розы» была юная Наталия - сначала школьница, затем - студентка консерватории. Приехав в Вену, она посещает могилу Г.Малера, где встречается с его внучкой и т.д… В предлагаемой читателю новелле - она же, несколько лет спустя, окончила консерваторию и ныне готовится к конкурсу им. Ференца Листа. Желание глубже вникнуть, прочувствовать, осознать произведения великого композитора приводят её в Веймар, где Лист подолгу жил и где в последнем его жилище, так называемом «Домике Листа», сейчас музей.

          В Веймар Наталья приехала вечером, остановилась в небольшом, скромном отеле. Из окон её номера была видна узенькая улочка и часть крохотной площади, засаженной деревьями. Осень. Листья всех оттенков жёлтого, коричневого, зелёного, красного, время от времени медленно слетая вниз, устилали землю своим многоцветьем. Вечер стремительно переходил в ночь. Завтра, с утра, она отправится бродить по этому удивительному городу, знакомиться со всем тем, о чём знает лишь понаслышке, из книг и путеводителей. Ещё невидимый, он кажется ей особенным, загадочным. Ведь недаром писал о нём Гёте: «Где ещё вы найдёте на таком маленьком клочке земли столько прекрасного».  Прекрасное - это не только его расположение в одном из красивейших мест Германии вблизи знаменитого Тюрингского леса, не только самобытный облик архитектуры  прошлых веков, но это, прежде всего, - люди, жившие некогда здесь.        

          Расположившись в большом, удобном кресле, Наталья старалась вспомнить всё, что знала о Веймаре.

В этом маленьком городке ( в средине 19-го века насчитывавшем всего 12 тысяч жителей, да и сейчас их чуть более шестидесяти) жили Гёте, Шиллер, Виланд, Лист, работал И.С.Бах. Здесь творили, расписывая стены замков, соборов, дворцов, отец и сын Кранахи, создавшие восхитительный алтарь в городской кирхе. В ней, уже позднее, в 19-м веке служил и читал свои знаменитые проповеди немецкий мыслитель Гердер - «великий учёный и глубокомысленный метафизик» (Н.М.Карамзин).

          Но, пожалуй, особо привлекательными казались Наталье те невидимые, но тесные нити, которые связали Веймар с Россией. С 1804 года, в течение 55  лет великой герцогиней Саксен-Веймар-Эйзенахской, оставившей после себя значительный для всей Германии след, была Мария Павловна - дочь русского императора Павла, родная сестра Николая I. С герцогом Саксен-Веймарским, Карлом Фридрихом, у неё хотя и был династический брак, но оказался вполне счастливым, давший троих детей. Овдовев, она продолжала дела мужа, проявляя особый интерес  к культурной жизни города. Шиллер даже написал в её честь драму «Поклонение искусству». А когда он умер, оставив после себя немалые долги, именно Мария Павловна оплатила их. Она была дружна с Гёте, который называл её «добрым ангелом страны» и «одной из лучших и наиболее значительных женщин нашего времени». Именно она пригласила в Веймар Листа. В этом маленьком городе был не только симфонический оркестр, дирижёром которого стал Лист, но и оперный театр, где он со временем осуществил ряд постановок опер Глюка, Моцарта, а также и своих современников - Шумана, Вагнера, Берлиоза и других авторов. Среди них - даже постановка, сейчас уже забытой оперы Антона Рубинштейна, «Сибирские охотники» и оратории «Потерянный рай» по Мильтону.

Наталья знала также и то, что после блестящих и шумных столиц, где гастролировал Лист, в маленький Веймар его и Каролину Витгенштейн, его возлюбленную, привлекла надежда на содействие Марии Павловны в получении разрешения от императора Николая I на развод Каролины с мужем - Н.Витгенштейном, с которым они давно уже жили врозь. История любви Листа и Каролины Витгенштейн захватывающе интересна, мелодраматична и неоднократно описана в книгах и представлена на киноэкране.

В эту первую ночь в Веймаре Наталия засыпала с мыслями о Листе и его вдохновенной музе. Прождав 12 лет, они так и не смогли скрепить свой союз венчанием, в чём оба, глубоко верующие, увидели волю Божию и покорились ей. Но здесь, в Веймаре, под покровительством Марии Павловны, в прекрасном дворце Альтенбург, расположенном на правом берегу Ильма и предоставленном им великой герцогиней, они были счастливы. Здесь были созданы многие из лучших произведений Листа, а Альтенбург вскоре превратился в духовный и музыкальный центр Германии.

Весь следующий день Наталья бродила по городу,  не переставая удивляться его неповторимой красоте. По Веймару надо ходить пешком, - думала она, - неспешно бродить по узким улочкам, вымощенным гладкой брусчаткой, рассматривать одно и двухэтажные домики, отдыхать в парках и садах. Некогда здесь любил гулять великий Гёте. Рассказывают, что, выходя из дому, он брал с собой множество семян фиалок и разбрасывал их вокруг себя. А потом, весной, они расцветали, образовывая настоящие фиалковые луга, и жители называли их фиалками Гёте.

Пройдя к центру города, Наталья вышла на рыночную площадь, зашла полюбоваться красотой городской кирхи, оттуда направилась к замку 16 века с известной по многим фотографиям башней. В ней, на первом этаже, она с интересом рассматривала  собрание картин правителя Веймара конца 18 века Карла Августа. Невдалеке и «Вдовий дворец» - резиденция его матери, и вновь экспозиция работ величайших художников. Некогда в этом дворце, за круглым столом, собирались знаменитые мыслители, поэты, художники. Напротив «Вдовьего дворца» - Национальный театр, перед ним - бронзовый памятник Шиллеру и Гёте. Они рядом, на постаменте - величавы и прекрасны. Рядом с дворцом - Дом-музей  Шиллера, далее - большой, двухэтажный, с богатым убранством  Дом Гёте,  в котором он прожил 50 лет.

Наталья восхищена: как любят здесь поэтов! Как уважительно относятся к ним, даже тем, далёким, кто никогда не бывал в этом городе. Тут, в центре Германии, в городе Гёте и Шиллера, стоит бюст Пушкина, и улица, на которой он возвышается, названа именем русского поэта - Пушкинштрассе. Как прекрасно!

Конечно, она пошла и на кладбище. Подошла к могилам Гёте и Шиллера, затем  направилась к усыпальнице Марии Павловны. Вспомнила, как где-то читала, что эта удивительная женщина хотела быть похороненной на русской земле, и, когда она умерла, из России сюда привезли землю, и православный храм пресвятой Марии Магдалины, где покоится прах герцогини, стоит на этой, привезенной с её родины земле. Он примыкает к герцогской усыпальнице, где похоронен её супруг Карл Фридрих, и в стене, их разделяющей, сделан просвет. Трогательно? Сентиментально? Или глубоко человечно? И это там, - с горечью подумала Наталья, - где невдалеке,  менее столетие спустя, был построен Бухенвальд!!!

Обойдя все эти места, она направилась в парк над Ильмом, заложенным и спланированным, как  говорят, самим Гёте. Здесь же и его Римский домик, а невдалеке от него - дом-музей Листа - главная цель всех  её блужданий. Это удивительный музей: лишь одна комната отведена для информации о жизни композитора, всё остальное сохранено, как и было в 1886 году, когда  он покинул свой дом, чтобы уже никогда сюда не вернуться, но кажется, подчас, что хозяин лишь ненадолго отлучился и скоро вновь сюда вернётся. 

В гостиницу Наталья вернулась уже под вечер. Стемнело, моросил дождь, но в комнате было тепло и уютно. Раздевшись, она подошла к окну, взглянула на мокрую, пустынную улицу, задумчиво оперлась на подоконник. Невдалеке ярко горел фонарь, свет от него падал на мостовую, мокрая брусчатка блестела и в ней, как в зеркале, отражались освещённые окна соседних домов. Дождь усилился, ветер направлял его  струи в окно, у которого стояла Наталья, и вскоре потоки воды, казалось, превратили оконные стёкла в своеобразные линзы, за которыми всё плыло, изгибалось, дробилось и виделось, как через надетые не по своим глазам очки. Эта причудливая картина забавляла  её, внося в ощущение окружающего мира что-то не реальное, почти фантастическое. На улице никого не было. Но внезапно откуда-то появился спешащий прохожий. Он был высок, чуть сутулился, в длинном, тёмном плаще, надвинутой глубоко, почти до глаз шляпе, из-под которой выбивались длинные волосы. Шёл он, прикрываясь большим зонтом, и во всей его фигуре, походке, спадающих на плечи волосах было что-то явно знакомое. Да ведь это Ференц Лист, - воскликнула восторженно Наталья,  - он, конечно, он! Спешит, направляясь в тот великолепный трёхэтажный дом на возвышении - Альтенбург, где ждёт его она,  «возлюбленная и бесконечно дорогая невеста, сестра, подруга, помощница и опора, радость, благословение и слава всей жизни». (Эти слова из письма Листа Наталье нравились, и она знала их наизусть.)

Вот он стремительно входит в дом. Сбросив на руки слуги и мокрый плащ, и шляпу, и зонт, взбегает по лестнице на третий этаж, входит в свою, так называемую, «голубую» рабочую комнату, выходящую окнами в сад и обставленную удобно и просто: рояль, бюро, маленький столик, письменный стол у окна, книжный и нотный шкафы. Голубые занавеси на окнах сдвинуты, в комнате полумрак. На диване для отдыха его ждёт Каролина. Рядом - раскрытая книга, она, должно быть, читала её, пока было светло и сейчас, отложив, сидит, не зажигая свечей. Мягкая ткань её фиолетового платья спадает лёгкими складками, вырисовывая контуры тела, округлость колен. Домашние туфельки на ногах утопают в пушистом ковре. Лист бросается к ней, опускается на ковёр, зарывается, как ребёнок, мокрым лицом в её колени.

- Ты плачешь, на твоём лице слёзы?      

 - Нет, нет. На дворе дождь.

 Она касается губами  его лица, проводит рукой по волосам.

          - Это слёзы, я чувствую их солённый вкус.

        - О, Каролина, какое несчастье! Он умер, умер… Из Парижа пришло сообщение… Умер Шопен - этот нежный гений гармонии.

       Они долго, молча сидят  в темноте.  Наконец, Каролина встаёт, зажигает свечи, Лист подходит к роялю. Несколько скорбных аккордов звучат как стон, жалоба и сразу же стихают.

          - О, Каролина, я так виноват перед ним. Мы подружились сразу, когда он только приехал в Париж. Он был таким хрупким, утончённым, нежным. Нас всех потрясла его игра. Тогда мы думали лишь о технике, соперничали, придумывали какие-то изощрённые, невероятные пассажи. Когда приехал Паганини, все мы старались подражать ему, играть на рояле с таким же блеском, с каким он играл на скрипке,  думали лишь о технике. И вот появился Шопен. Казалось, он от рождения был наделён столь совершенной техникой, что вовсе и не заботился о ней. Он извлекал из инструмента какие-то неведомые нам доселе звучания. Рояль пел почти человеческим голосом, дышал, движение то ускорялось, то замедлялось, вспыхивало, как колышущееся пламя, рвалось ввысь, трепетало, замирало и угасало с тем, чтобы вновь возродиться. Своим знаменитым rubato он вдохнул в музыку живую душу. Это было поистине прекрасно! Мы часто встречались, вели задушевные беседы, вместе играли на одном или двух роялях. А потом, когда я покинул Париж и лишь изредка наезжал туда, мы виделись всё реже, отдалились друг от друга. Концерты, выступления, бесконечные переезды захватили меня, и я всё дальше отходил от него, хотя мне так не хватало его дружбы. А сейчас -  его нет, и уже ничего не исправить, не вернуть. Как искупить вину, что сделать?

          Тонким, душистым платком Каролина  прикоснулась к его лицу, отёрла глаза.

           - Франсуа, пусть зазвучит его музыка, - попросила она.

          Лист дотронулся до клавиш. Тихо, робко, неторопливо зазвучала под пальцами великого пианиста музыка, напоённая светлой печалью ночного разговора, шёпотом, вздохами, нежными упрёками - ночная песня, ноктюрн. Лист играл долго, вспоминая игру Шопена, подражая ему. Каролина никогда не слышала, чтобы её любимый Франсуа так проникновенно, так призрачно играл.

          - Дух Шопена был сейчас здесь, - произнесла она, - когда он остановился, - Вы играли для него, так, как ему, наверно, того бы хотелось.

          - И ему, не правда ли, было хорошо, уютно с нами. Ведь он не любил играть в больших залах, редко давал концерты. Но среди небольшого числа близких, любимых друзей он играл так, как никогда не мог играть для чужой, незнакомой публики. Какие музыкальные вечера бывали в его доме! Они оставили неизгладимый след в моей памяти. Особенно хороши были они,  когда среди гостей был  кто-либо из его соотечественников, приехавших из Польши. Ведь он безмерно, самозабвенно любил родину, тосковал по ней, ощущал себя в Париже изгнанником. Один из таких вечеров остался навсегда в памяти. О, Каролина, это было незабываемо, Шопен играл тогда так вдохновенно!

          Лист закрыл глаза, как бы погружаясь в дрёму, голос его звучал тихо, неторопливо:

          - Его квартира была освещена только несколькими свечами у рояля. Углы комнаты, погружённые в сумрак, теряли очертания. В полумраке силуэты мебели, одетые в беловатые чехлы, казались призраками, явившимися на вызвавшие их звуки. В светлой зоне рояля сгруппировалось несколько лиц. Среди них - Гейне - этот самый скорбный из юмористов. Он прислушивается с глубочайшим интересом к тому, что звуками рассказывает Шопен о таинственной стране, часто посещаемой его крылатой фантазией. Шопен и Гейне понимали друг друга с полуслова, с полузвука. Оба были охвачены тоской по родине. Гейне даже часто сравнивал себя с тем голландцем, капитаном корабля-призрака, который был обречён на вечные скитания по холодным волнам. На этом несокрушимом корабле Гейне и Шопен нередко странствовали вместе.

          Рядом с Гейне - Мейербер. Часами он мог вслушиваться во все детали арабесок, прозрачным кружевом окутывавшими импровизации Шопена. Были здесь и Адольф Нурри, и  Эжен Делакруа. Отдалённо от всех сидел хмурый и безмолвный Адам Мицкевич - этот северный Данте. Казалось, он по-прежнему находил «горькой соль чужбины и крутыми ступени её лестницы». Погрузившись в кресло и опершись рукой о столик, Жорж Санд внимательно слушала игру своего друга, покорная власти его звуков. На них всецело откликался её пламенный гений, обладавший редким даром прозревать прекрасное в искусстве и природе. Её энергетическая личность и неотразимая обаятельность покорили хрупкую и нежную натуру Шопена, внушив восторг, губительный для него, как слишком хмельное вино губительно для слишком  хрупкого сосуда.

           - О, Франсуа, - прервала его Каролина, -я, как будто, только что побывала там, в этой окутанной полумраком комнате, видела всех, кто был там, слушала их речи, погружалась вместе с ними в чарующие звуки шопеновских вальсов, ноктюрнов, полонезов, но более всего - мазурок, которые я люблю превыше всего. Ведь у нас с ним общая родина, а мазурка - её звуковой символ. И вот что ещё, Франсуа, вы говорили, что хотели бы что-то сделать для него хоть теперь, что виноваты перед ним. Пишите! Пишите о нём! Пусть это будут воспоминания, статьи, книга,  не знаю что, только пишите! Вы это можете!

          Лист крепко сжал её руки, поднёс к губам, покрыл поцелуями.

          - Мой ангел, как всегда Вы угадываете, а то и опережаете мою мысль. Я буду, я должен написать о Шопене, и пусть это будет мой дар его памяти. А это -для Вас, - сказал он после недолгого молчания, -любимые вами мазурки.

          Его пальцы вновь заскользили по клавишам. Она склонилась к его плечу, тихо шептала:

          - Слышу бряцание шпор… шелест кисеи и газа, шорох вееров, звон золота и драгоценностей… вздохи, прощальные слова, скрываемые слёзы…

          Он остановился.  Что это, - проносилось в его сознании, - бред, видения, сон наяву?

          - Вы правы, дорогая, действительно, мир его музыки - это мир воспоминаний и грёз его юности. Помню, как однажды он играл для нас, его близких друзей, одну из мазурок, и, вдруг внезапно прервав игру, стал рассказывать о фигурах этого танца, а затем, вернувшись к фортепиано, прошептал строки из стиха Сумэ - модного в то время поэта:

                   Семила, я тебя люблю,

                   И сердце я своё к тебе одной стремлю,

                   Порой, как фимиам, порою, как грозу!..

          Казалось, его взор был прикован к видениям прошлых дней, незримым ни для кого, кроме него. Несомненно, Шопен видел перед собой чей-то прекрасный облик. Призраки прошлого нередко посещали его, и он запечатлел эти видения с такой силой, что отпечаток их остался неизгладимым навсегда.

          Лист продолжал играть, и мазурки сменяли одна другую.

          - Эти мазурки, -произнесла Каролина,- вдохновенные поэмы, немые молитвы, но для того, чтобы до конца понять их… - она внезапно оборвала свою речь, её нежные пальцы коснулись рук Листа, музыка прервалась, - для того, чтобы понять их, - продолжала она,- надо видеть, как танцуют мазурку на родине этого танца. Только там можно уловить, сколько в нём заключено гордости, нежности, вызова. Я расскажу Вам, как  танцуют мазурку в Польше.

        Она вскочила, приняв кокетливо-вызывающую, пленительную в своей грации  позу, быстро, возбуждённо заговорила:

          - В мазурке на первом месте - женщина. Здесь, из существа, нуждающегося в покровительстве, она становится королевой. Она уже не представляется лучшей частью жизни - она вся жизнь. Всем полькам от рождения присуще магическое искусство этого танца. Для начала все пары берутся за руки, располагаются по кругу, образуя один большой венок, в котором каждая дама - своего рода цветок на фоне тёмной листвы однотонных костюмов кавалеров. Затем все пары устремляются вперёд вслед за первой почётной парой. После общего танца внимание всех приковывает одна красивая пара, вылетающая на середину. Какое богатство движений  у этого танца! Выступая вперёд, дама поначалу покачивается, как птица перед полётом, а затем  устремляется вперёд, скользит, бежит, летит, усталость красит её щёки, воспламеняет взгляд, клонит стан. Подобно богине охоты, с гордо поднятой головой и вздымающейся грудью, она рассекает воздух, точно ладья волны, как бы играя пространством. Кавалер гордится своей дамой, как завоеватель и предоставляет всем любоваться ею. На лице его выражение гордости, тщеславия, движения решительны, нетерпеливы. Танцуя, они, то отдаляются на миг, то вновь сближаются и в заключительный момент дама бросается к нему, замирая в его руках. Движению этому можно придать тысячу оттенков - от страстного порыва до томного изнеможения.

          Длительные промежутки между выступлениями пар заполняются беседами танцующих. Какие неожиданные узы возникали во время этих разговоров с глазу на глаз, посреди толпы, при звуках мазурки! Какие обеты давались здесь, какими тягостными, прощальными словами обменивались те, кто так дорог был друг другу! Сколько раз назначались во время мазурки свидания перед столь долгой разлукой, что осень жизни могла сменить её весну! Сколько раз те, кого разъединяли происхождение и предрассудки старшего поколения, сближались только во время этих кратких встреч! Как часто вспыхивала и гасла за один вечер мимолётная любовь между людьми, никогда раньше не видевшими друг друга, которые знали, что им не придётся больше встретиться, но предчувствовали, что уже не в силах будут забыть эту встречу!

          - Как прекрасно, как возвышено всё, что Вы говорите, - воскликнул Лист. Он взял её руки в свои, усадил рядом.

          - Но в Польше мазурка не только танец, - продолжала Каролина, придавая словам, интонациям голоса всё более приподнято-патетический характер, - она - род национальной поэмы, назначение которой передать, зажечь пламень патриотических чувств. Родина вербует здесь своих мучеников и героев, и помогают ей в этом женщины. Ведь находится немало таких, чьи влажные очи, тонкие руки, благоуханные уста завораживают и вербуют навсегда мужчин на священное служение отчизне. Женщина любя, старается заставить мужчину полюбить то, что любит она: прежде всего Бога и свою родину, свободу и славу. Ведь недаром в присутствии одной знатной особы, моей хорошей знакомой, император Николай с досадой воскликнул: «Я смог бы покончить с поляками, если бы справился с польками».

Она остановилась, и Лист, не выдержав, зааплодировал.                   

         - Какой блистательный гимн сложили Вы в честь польских женщин,  милая Каролина. Его хочется озвучить музыкой, музыкой Шопена, или написать на Ваши слова торжественную кантату. Но мы сделаем иначе: не я буду писать книгу о Шопене, её будем писать мы, и Вы расскажите в ней о мазурках и о польских женщинах, да ещё и о полонезах вспомните. 

          - Франсуа, дорогой, я буду  счастлива писать с Вами! Однако, полонез - нечто совсем иное. Это благородный, исконный танец древней Польши, какой предстаёт она в летописях и сказаниях. Поляк в них крепкого сложения, ясного и глубокого ума, необузданной храбрости в сочетании с рыцарством, не покидавшим сынов Польши ни на поле сражения, ни накануне, ни на другой день после битвы. Но мужество и отвага всегда соединялись у поляков с пылкой преданностью предмету их любви.

          - И всё это есть у Шопена, ведь он был истинным сыном своей родины, - подхватил Лист.

          Он ещё долго вдохновенно  играл - прелюдии, ноктюрны, баллады, скерцо… Дождь, шумевший за окном, утих, рассеялись тучи, на небе появились тусклые, осенние звёздочки, но скоро и они растаяли в первых рассветных лучах нового дня. Каролина стояла, опершись на рояль, опустив голову.

          - Возвысим свои чувства перед его гробницею, - тихо и торжественно произнесла она, когда прозвучал последний аккорд очередной исполняемой Листом пьесы.

          - Я вспоминаю сейчас древнюю молитву дорийцев, - едва слышно отозвался он, - слова её исполнены благоговейной поэзии, - они просили у богов даровать им Добро через Красоту! Шопен оставил нам небесный отзвук этой Красоты, которую пронёс через свою жизнь, любовь, боль, страдания. Через Красоту к нам должно прийти Добро.

          Наталья очнулась от грёз, отошла от окна, взглянула на часы. В них высветилось не только время, но число и месяц: 17 октября. Она сразу вспомнила - день смерти Фредерика Шопена. Вот откуда, должно быть, из глубин подсознания,   пришли её видения. Задумчивая улыбка не сходила с её лица. Всего полчаса, как она вернулась сюда. Как удивительно, -подумала она, - прошла целая ночь, отделённая более чем полуторавековым пространством времени, и всего за 30 минут. Как всё изменилось, в каком ускоренном, стремительном темпе мы сейчас живём, подчас не замечая Красоты. Не потому ли так мало сейчас в мире и Добра? Как хоть на миг остановиться, оглядеться, одуматься?

          Она вновь подошла к окну. По-прежнему лил дождь, фонарь всё так же освещал блестящую мостовую, а улица была тиха и пустынна. Но Наталья уже знала: вскоре рассеются тучи, на небе появятся тусклые осенние звёздочки, которые  вскоре растворятся в лучах начинающегося утра, и всё будет так, как в ту ночь, в Альтенбурге, когда Лист так вдохновенно играл для своей возлюбленной бессмертную музыку Шопена.

          Примечание:

             Книга Ф.Листа -  «Ф. Шопен» впервые была издана во Франции, где публиковалась отдельными статьями в журнале «La France musicale» за 1851 год. В том же году была переведена на русский язык и издана также статьями в журнале «Библиотека для чтения». В разные годы выходила отдельной книгой во многих странах и на многих языках.  Книга - не биография, в обычном понимании этого слова, и не исследование творчества Ф. Шопена. Написанная в свободной импровизационной манере, скорее всего, совместно с Каролиной Витгенштейн,  она воспринимается как опоэтизированный рассказ о личности и искусстве Ф.Шопена.

            В  новелле автор опирался на данные этой книги, в переводе С.А.Семёновского. Ф. Лист - «Ф.Шопен», М. 1956. 

                                                                                                            С. А. МАЛЫШ

1