Алексей Степанюк. Русская душа и собачье сердце

Имя заслуженного деятеля искусств России режиссера-постановщика Мариинки Алексея Степанюка знакомо без преувеличения каждому меломану и театралу города на Неве.

Он – один из самых именитых и востребованных людей своей профессии. Его постановки украшают подмостки лучших театров России, Европы, Америки и Дальнего востока.

Его почерк в одно и то же время трудно уловим и приметно узнаваем. Ему присуща какая-то моцартианская легкость, изящество и неожиданность решений в сочетании с очень строгим классическим вкусом, будь то академические «Травиата» и «Онегин» или экстравагантная «Мистерия апостола Павла» Каретникова.

«Левша» Щедрина в постановке Степанюка имеет оглушительный успех – второй сезон спектакли идут с  переаншлагами. Ближе к концу этого сезона Алексей Олегович обещает порадовать нас своей совершенно особенной «Пиковой Дамой» на новой сцене Мариинки. Сегодня знаменитый режиссер в гостях у ВП.

Нью-Йорк: публика рукоплещет, газеты клевещут

- Алексей Олегович, Вы недавно вернулись из Нью-Йорка, где вместе с маэстро Гергиевым и Родионом Щедриным представляли «Очарованного странника». Расскажите о Ваших впечатлениях. Каким был прием в нынешней не самой простой политической ситуации?

- Валерий Гергиев решил открыть эти гастроли необычно – оперой Родиона Щедрина «Очарованный странник», которая прошла уже во многих странах мира, и идет уже шесть лет. Но в Америке мы ее еще не показывали, и вот премьера состоялась 14 января. Гастроли проходили в старинном театре в Бруклине, который во всем мире известна как БАМ – Бруклинская академия музыки, сразу за Бруклинским мостом. Она возникла в середине ХIХ века, это настоящий старинный театр, очень красивый в старом традиционном обрамлении – с бархатными ложами, с красивой сценой, с люстрой, с прекрасной акустикой.

Он очень уютный посреди такого неуютного района как Бруклин, где вы можете встретить на улице полуголых иноземцев с обнаженными животами, попами и другими частями тела, или наоборот в каких-то звериных шкурах, которые идут и выкрикивают самые немыслимые звуки. И вот посреди этого «зоопарка» возвышается очень красивое здание Бруклинской академии музыки, в которую на наш спектакль пришли очень солидные люди, кто одет богато, кто скромно, очень много молодежи. Я так понял, что это студенты музыкальных заведений. Среди публики, как мне показалось, не было случайных людей, и прием был очень хороший.

Повлияла ли на наши гастроли сегодняшняя политическая конфронтация? По большому счету – нет, потому что огромный зал был переполнен. Когда стали приглушать свет, и на сцене из камышей потянулись монахи, зал затих, и эта звенящая тишина продолжалась на протяжении всего спектакля. Даже, когда после песни Груши и танца, когда обычно бывают аплодисменты, их не было, потому что люди не совсем понимали, куда они попали. Я чувствовал, что мы погрузили их в другой совершенно мир, к которому американцы не привыкли. Для них это было очень необычно – не мюзикл, не традиционная опера, а какая-то православная служба, литургия, которая облечена в рассказ Лескова, и которая происходит среди необычных декораций Александра Орлова и Ирины Чередниковой с необычными молитвами хора и главных действующих лиц, вкрапленными в оперную ткань. Даже когда закончилось все действо, тишина еще какое-то время висела в пространстве театра, а потом обрушилась лавина аплодисментов, крики «браво!». Люди стоя очень долго приветствовали актеров и нас, постановщиков.

Это было очень приятно. Очень жаль, что мы смогли показать спектакль только один раз, потому что это было настоящее открытие американскому зрителю другой неведомой России. Если они знали Россию по Мусоргскому, Римскому, Чайковскому, то Россию вот в таком контексте и в представлении нашего современного классика Родиона Щедрина и в таком модернистском исполнении американцы, конечно, не знали.

Каково же было мое удивление, когда на следующий день я прочитал весьма нелицеприятную рецензию в «NY Times» - и по поводу музыки, и по поводу постановки, по поводу певцов, что, дескать, это и не музыка, и не постановка, и плохо якобы поют. Но автор сам выдал себя, потому что статья начиналась с того, что мы всегда рады видеть коллектив Мариинского театра и лично маэстро Гергиева, который находится в очень дружеских отношениях с президентом Путиным, что маэстро поддержал «аннексию» Крымского полуострова, а потом уже был переход к музыке Щедрина. Потом вышли и благожелательные статьи, но тон задает «NY Times», как вы понимаете…

- Скажите, а публика, пришедшая в Бруклинский театр и журналисты нью-йоркских изданий, по каким произведениям были уже знакомы с Вашим творчеством и музыкой Щедрина?

- С творчеством Щедрина по многим произведениям. Что же касается «Очарованного странника», когда он исполнялся в Нью-Йорке в концертном исполнении под управлением Лорина Маазеля, которому он и посвящен, критика тоже была не самая лучшая. Обо мне тоже много плохо писали, и я к этому уже привык. Но вот что главное: когда плохо пишут, спектакль обычно очень долго идет и пользуется большой популярностью. А вы помните, как от критики страдал Чайковский? В тогдашних газетах уничтожали лучшие его вещи – «Онегина», «Щелкунчик». Что тут говорить о нас? Задача критики зарабатывать деньги, быть в оппозиции. Когда мы входили в Бруклинский театр, нас встречали с украинскими флагами, когда выходили, нам кричали: русские, убирайтесь домой! До драки доходило… Так что мы не скучали, было интересно.

«У меня очень умный философический кот»…

- Алексей Олегович, немногие из Ваших поклонников знают о том, что Вы активный зоозащитник. Расскажите об этом.

- Да, я очень сильно переживаю проблемы бездомных и не только бездомных животных, но и тех, которые находятся в тяжелом положении под гнетом человеческой руки. В наше время ты постоянно слышишь совершенно жуткие истории, которые происходят с собаками, кошками, о перевозе животных для продаж из жарких стран на север, где они, конечно, погибают, когда животных выбрасывают на улицу и т.д. Становится очень дико и страшно. Мне могут возразить на это: какие могут быть разговоры о животных, когда сейчас мир на грани экономического краха и тотальной войны. Когда мать может родить ребенка и закопать его или выбросить с балкона. Когда родственники режут друг друга за три метра жилой площади. На это я могу сказать только одно: все начинается с детства. Спросите у любого психолога, психиатра. Если детей насилуют в детских домах, то у этих детей, кроме злобы ко всему живому, ничего другого не может выработаться. И мы сейчас имеем поколения довольно жестоких и бездушных молодых людей. Они могут быть умными, успешно заниматься техникой, компьютерами, но у них в середине организма отсутствует этот комочек, который мы называем «душа».

Я не могу назвать себя «зоозащитником», но вот у нас во дворе живет целый притон котов, двенадцать или больше, и я считаю своим долгом заботиться о них. Сейчас вот была годовщина Снятия блокады, а из молодых мало кто знает, что в Ленинград тогда завезли несколько эшелонов котов из Казани, с Поволжья, и их выпустили, чтобы они очистили наш город от крыс и всякой нечисти. Зачем же сейчас закрывают подвалы, где коты греются и поедают этих самых крыс? Несколько лет назад вышел закон, и были выделены огромные деньги на то, чтобы кастрировали бездомных собак, что естественно, потому что им же не скажешь – не плодитесь, и выпускали их на улицы. Но эти деньги, как всегда у нас, были разграблены.

Я знаю, что очень многие актеры заботятся о бездомных кошках и собаках; и в нашем театре, я хочу назвать фамилию одного старейшего нашего концертмейстера, очень известного – Елена Матусовская, которая дает огромные деньги на животных. А бабушки, которые получают пенсии по восемь тысяч…

Сейчас, когда я уходил к вам на встречу, увидел по ТВ, что петербургское Заксобрание приняло какой-то закон о защите животных, слава Богу. Спасибо президенту Путину, который подал всем пример, сказав, что нужно срочно спасать популяцию амурских тигров. А вот у нас два года назад в садике у Никольского собора был разбросан яд, 12 собак погибло – а ведь они все были домашние, в том числе пес худрука Театра эстрады Юры Гальцева. Одного ребенка еле спасли. Для меня это очень болезненная открытая рана. Надо понимать, что те, кто убивает животных, не остановятся и перед убийством человека.

- А у Вас есть домашний питомец?

- Кот. Ну что о нем говорить? Этот кот живет в прекрасных условиях, он с большой родословной, у его предков по две золотых медали. Я даже не могу запомнить его полное имя – Оливер Паркер такой-то… Дома он Плюша. Он сидит себе, ни на что не обращает внимания, ест, спит, играет, смотрит на тебя умными философическими такими глазами. Ну и во дворе у нас на трубах теплотрассы живут больше дюжины кошек и котов, они и за крысами следят, и мы все их кормим. И я вам раскрою тайну: жилконтора разрешила у нас там жить двум очень приличным бомжам, мужу и жене, очень интеллигентным молодым людям, с условием убирать дворы и следить за котами.

Катарсис бывает разный

- На 27 мая 2015 в афише Мариинского театра указана премьера Вашей постановки «Пиковой дамы». Скажите, Вы сами хотели поставить этот шедевр Чайковского или Вас попросили?

- Это инициатива Валерия Абисаловича. Новая «Пиковая дама» в новом театре с новыми возможностями будет идти параллельно со старой. Для меня «Пиковая дама» - это мое сердце, моя душа, это мистика моего города, это необъяснимая судьба Петра Ильича Чайковского. Я считаю, что в Германе Чайковский выразил свое сердце, отобразил свой взгляд на мир, очень противоречивый, на людей. В Германе – и человеческие слабости великого композитора, и мощная сила его души. Тут дело даже не в Пушкине с его карточной игрой, где красное и черное означают разные повороты судьбы. Герман, Лиза и графиня связаны одной цепью, они мучают друг друга, но и не могут друг без друга обойтись. Встретившись вроде бы случайно, они чувствуют, что это не простая встреча, роковая, что она повлечет за собой какую-то мистическую историю, которая добром не закончится.

- Скажите, Чайковский в «Пиковой даме» сознательно обошелся без катарсиса?

-  Катарсис там есть, он просто очень завуалирован и находится как бы в подсознании – когда в финале звучит вот эта секвенция, с которой опера и начинается. Катарсис в обретении мысли, что человек пришел непонятно откуда на Землю, для того, чтобы прожить и страшные минуты, и минуты наслаждения, подойти к минуте смерти и уйти, непонятно куда. И если воспринимать момент смерти как катарсис, как освобождение… Вот у Шостаковича, я считаю, не бывает катарсиса. Вообще же катарсис бывает очень разный – бытовой, прямолинейный, когда в финале поют «Солнцу красному слава!», как happy end в голливудских фильмах, а есть катарсис более тонкий, который говорит человеку о том, что надо жить, и смерть не так страшна, если быть готовым к ней.

Фото из личного архива Алексея Степанюка и Натальи Разиной

 

1