ПРОДОЛЖИМ «ОСЕНЬ»

Дорогому, прекрасному другу - Елене Кукловой

Быстро темнело, как это обычно бывает летом в Одессе. На небе загорались первые вечерние зори, утих лёгкий, едва ощутимый дневной ветерок. Покой. Тишина. Мы вышли из музея К. Г. Паустовского, где отмечалась 120-я годовщина со дня его рождения. Расходиться не хотелось. Удивительная эта улица -Черноморская, на которой расположен музей: дома лишь с одной стороны, другую поглотили когда-то оползни, и сейчас к обрыву подступают только большие, развесистые деревья, сквозь которые, далеко внизу, виднеется море. Некогда, в начале 20-х годов, в небольшой дворницкой дома, где сейчас располагается музей, жил К. Г. Паустовский. «Я полюбил эту маленькую окраинную улицу и был уверен, что она самая живописная в мире», - писал он впоследствии. Безлюдные переулки вблизи, шелест старых акаций, тёмный плющ на оградах, веяние моря - всё это внушало начинающему писателю «спокойствие и душевную лёгкость». Сейчас здесь клумбы, скамейки - «Сквер Паустовского». Тут мы и расположились небольшой компанией, продолжая говорить о писателе, спорить, восторгаться, читать по памяти отрывки из его сочинений. В наступившей темноте уже и не видно говорящего, догадаться о нём можно, да и то не всегда, лишь по голосу.

- Вот я и говорю: не только рассказы, повести Паустовского хороши, но и очерки, литературные портреты, эссе. Именно в них проглядывают тончайшие оттенки его внутреннего мира, изысканный вкус, житейская мудрость. Вымысел и быль сливаются в них воедино, дополняя друг друга. Вспомните хотя бы описание похорон Сашки-музыканта в очерке о Куприне, или поездку в дилижансе Андерсена! Что и говорить, всё это - настоящие шедевры.

- Кстати, о шедеврах, - подхватил другой голос, - помните очерк «Наедине с осенью»? Осенний пейзаж там - лишь фон, на который накладываются мысли писателя и его рассуждения о том, что такое шедевр, т.е. «совершенное и безукоризненное произведение», как он его определяет. Каждый назовёт немало шедевров, обратившись к творениям Шекспира, Гёте, Моцарта или Бетховена, Рафаэля или Микеланджело, да и многих, многих других. Но Паустовский - не о них. Он говорит о шедеврах, которые постоянно окружают нас, но, неброские в своей скромной простоте, остаются подчас незамеченными. Шедевры существуют не только в искусстве, утверждает он, но и в природе: в курлыканье журавлей, тянущихся большим косяком к югу и даже в каждом осеннем листе, подобном «тончайшему слитку из золота и бронзы, обрызганным киноварью и чернью». Один в этом очерке недостаток, вызывающий неудовлетворение и сожаление: он слишком краток. А как хотелось, чтобы К.Г. написал не о нескольких, а о многих шедеврах, и они раскрылись бы нам с новой и неожиданной стороны.

Разговор прервался. После недолгого молчания чей-то тихий и робкий голос произнёс:

- Когда-то Шостакович, восторгавшийся вокальным циклом Мусоргского «Песни и пляски смерти», тоже сетовал, что в нём мало, всего четыре песни, и решил продолжить замысел любимого композитора. Так родилась его 14-я симфония. А что, если и нам, ведь это не будет кощунством, не правда ли, продолжить Паустовского? Каждый, кто захочет, просто так, для себя, расскажет, или напишет о своём любимом шедевре. Все одобрительно зашумели.

- Уже поздно, для этого встретимся в ближайшее время, устроим вечер и назовём его: «Продолжим «Осень». На том и разошлись.

Несколько дней спустя мы собрались на даче, где в летнее время бываем нередко. Удивительное это место! Дачка вытянулась вверх и как будто весит над лиманом. Её нижняя веранда потонула в подступивших вплотную камышах; всюду вазоны с цветами, картины, изящные безделушки, очаровательная хозяйка и царящие здесь доброжелательность, любовь к друзьям и дух творчества. Заходящее солнце бросало свои последние лучи на покрытую лёгкой рябью, серебрящуюся поверхность лимана, и она переливалась и трепетала, напоминая чешую огромной рыбы. Но вскоре «рыбная чешую» исчезла, гладь воды стала неподвижной, зеркальной, стих лёгкий шелест камышей, где-то в отдалении время от времени кричала ночная птица. На противоположном берегу, у дороги зажгли фонари. Отражаясь в воде, они напоминали драгоценные камни в огромной короне водного владыки. Удобно расположившись и включив диктофон, мы продолжили разговор о шедеврах. Некоторые записи, сделанные в этот вечер, хочу предложить вниманию читателей.

«ОН ДУМЫ ПРОБУДИЛ...»

Паустовский описал, как однажды, плывя в лодке по реке мимо старинного парка, где был расположен дом отдыха, услыхал, как там включили магнитофон, и до него донеслись звуки знакомого романса «Не искушай меня без нужды». «Вот, - подумал я, - пишет Паустовский, - ещё один шедевр, печальный и старинный». Так вот, со мной однажды произошло нечто подобное. Конечно, не было ни реки, ни лодки, ни старинного парка. Тихим осенним вечером я седела на берегу моря, вслушиваясь в едва уловимый плеск волн, когда где-то вдали включили магнитофон, и до меня едва слышно донеслись сначала переливающиеся звуки фортепиано, а затем чистый, красивый,, женский голос запел, и я услыхала знакомые слова: Редеет облаков летучая гряда… и, подобно Паустовскому, непроизвольно подумала: вот он, истинный шедевр Пушкина и Римского-Корсакова! Ещё ранее, неоднократно вчитываясь, вслушиваясь в слова первой строки этого стиха, думала: всего четыре слова, а какой ёмкий, точный образ. В нём ощущается дыхание старины, прошлого, и слова эти как будто пришли оттуда. Редеют облака, - расходятся, плывут, таят, открывая голубизну неба. Облака эти - летучая гряда. Гряда - так говорят о горах тяжёлых, массивных, неподвижно приросших к земле. А здесь - небесная гряда - лёгкая, несущаяся, летучая, каждый миг меняющая свои очертания. Всего четыре слова, но я могу повторять их бесконечно. В них не только картинность, в них - магия, волшебство… Голос продолжал звучать:

Звезда печальная, вечерняя звезда! Твой луч осеребрил увядшие равнины И дремлющий залив, и чёрных скал вершины.

Стоит закрыть глаза, и я вижу юного поэта на Украине, в Каменке, на гористом берегу реки Тясмины. Лишь недавно расстался он с семьёй Раевских, с которыми путешествовал по Кавказу, был в Крыму. Ещё живы воспоминания и о красотах южной природы, и об очаровании сестёр Раевских. Он мысленно ещё там, с ними. Излучина реки и невысокие горы напоминают иной, крымский пейзаж,

Где стройны тополи в долинах вознеслись, Где дремлет стройный мирт и тёмный кипарис, И сладостно шумят полуденные волны. О, как взрывается фортепиано, изображая шум этих полуденных волн, набегающих на берег, пенящихся и играющих, несущих с собой отполированную водой гальку и отбегающих назад. Слова и музыка здесь едины, неразрывны. Не в этом ли ещё один признак шедевра?

И вот, наконец, звучат последние, загадочные строки: Когда на хижины сходила ночи тень. И дева юная во мгле тебя искала И именем своим подругам называла. Кто она, эта юная дева? Екатерина или Мария Раевская? Биографы Пушкина называют то одно, то другое имя. А, быть может, никому неведомая черкешенка в пёстрых одеждах, с двумя скользящими вдоль гибкого стана жгуче-чёрными косами, которая «своим именем» называла подругам имя поэта? Или обобщённый образ вечной женственности, вечной влюблённости? Ведь написала же много лет спустя в своих воспоминаниях Мария Раевская: «Как поэт, он считал своим долгом быть влюблённым во всех хорошеньких женщин и молодых девушек». И почему, посылая свою элегию А.А.Бестужеву в «Полярную звезду», он просил не печатать трёх последних строк, чего тот, к счастью, не исполнил? Хотел скрыть облик той, кто, прячась в ночной тени кипарисов и мирт, следила за ним и затем, мелькнув в лунном свете, оказывалась в объятиях влюблённого поэта, и трепещущими губами шептала нежные слова на непонятном языке и называла его только ей одной известным именем?

В этом небольшом шедевре всего 16 строк. Он думы разбудил, уснувшие во мне…

Думы о гениальности поэта, о непереводимости на другой язык его магических строк (разве можно перевести хотя бы эту первую строку о летучей гряде?); о том, что в стихах Пушкина заложены прекраснейшие мелодии, которые сумели извлечь композиторы, наводнив русский звуковой мир музыкой пушкинских стихов, и затем эти мелодии проросли и в операх, и в симфониях и создали то великое чудо, которое зовётся РУССКОЙ МУЗЫКОЙ.

Где-то в отдалении полыхают молнии, доносятся приглушённые раскаты грома. Возможно, гроза придёт и сюда, омоет истомлённую зноем землю. Но пока ещё тихо, и мы готовы слушать следующего, кто продолжит разговор о шедеврах. Тихий голос звучит приглушённо, даже как-то таинственно, как будто боится спугнуть окружающую нас тишину.

НЕОСУЩЕСТВЛЁННЫЙ ШЕДЕВР

В очерке К.Г.Паустовского, подтолкнувшем нас к этому разговору, я прочла восторженную фразу: «Шедевры! Шедевры кисти и резца, мысли и воображения! Шедевры поэзии!» Она смутила меня: шедевры кисти, резца, поэзии - понятно, но что имел в виду писатель, говоря о шедеврах мысли и воображения? Летящая мысль, ускользающее воображение - ведь они призрачны, нематериальны? Но память кое-что подсказала. Не удивляйтесь, я расскажу о шедевре, которого нет, который существовал лишь в воображении его создателя, но не исчез бесследно вместе с ним. Речь о А.Н.Скрябине и задуманной, но неосуществлённой им «Мистерии». Видите ли, Скрябин был не только выдающимся пианистом и композитором. Он был наделён литературным даром, писал стихи, обладал философским складом ума. С юных лет он читал труды крупнейших философов, находясь в постоянном поиске близкой ему философской доктрины, но нашёл её лишь в зрелые годы, познакомившись с трудами Е.Блаватской. Скрябин проникся её идеями всеобщей космической эволюции, став окультистом и мистиком. Космическая эволюция в его представлении - это многотысячилетний процесс, некая волна. В начале её, - всеобщее единство, нематериальность, духовность. Далее - разъединённость, постепенная материализация. Именно в этой стадии находится сейчас, как считает Скрябин, мир. Затем - обратный путь к объединению и новой, высшей духовности, которая, при достижении её, будет сопровождаться для человечества состоянием всеобщей радости, экстаза. Искусства в этом процессе должны будут играть важнейшую роль: «Искусства были когда-то ранее слиты воедино, - говорил он, - ведь они потом разъединились. Искусство зависит от космического процесса, оно не само по себе. Космический процесс подходит к концу, всё воссоединяется». Скрябин видит своё предназначение в том, что бы ускорить этот процесс путём создания «Местерии», что и приведёт человечество к высшей цели его существования - к духовному возрождению, к экстазу. Об этом его музыка последних лет, одно из произведений которой даже так и названо - «Поэма экстаза». В «Мистерии» он намерен объединить не только все виды искусства, но и ощущения - касания, запахи, свет, не только людей, но и зверей, да и всю природу. Хотя в исполнении «Мистерии» должно принять участие всё человечество, его центром станет храм, сооружённый в Индии. Свои мечты об этом удивительном действе Скрябин поверял ближайшему другу этих лет - А.Сабанееву, который впоследствии, в своих воспоминаниях о Скрябине, подробно рассказал об этом.

На рабочем столе Скрябина в эти годы, - вспоминал Сабонеев, - лежала партитура «Моря» Дебюсси и «Тайная доктрина» Блаватской, сочинения К. Бальмонта, Вяч. Иванова, Ю. Балтрушайтиса. Его волновали проблемы языка: «Я сначала хотел, - говорил Скрябин, - чтобы язык в «Мистерии» был бы синтетический, воссоединённый. Языки должны ведь вновь воссоединиться для этого». Он подробно описывает храм, который должен быть построен на берегу озера, иметь сферическую форму и, отражаясь в воде, образовывать самую совершенную геометрическую форму - форму шара.

«Я долго думал, - приводит его слова Сабанеев, - как осуществить в самой постройке храма текучесть и творчество. И вот мне пришло в голову, что можно колонны из фимиама… Они будут освещены светами световой симфонии, они будут растекаться и вновь собираться! Это будут громадные огненные столбы. И весь храм будет из них… Это будет текучее, переменное здание, текучее, как музыка. И его форма будет отражать настроение музыки и слов. Тут всё есть: и симфония световая, и текучая архитектура, не грубо материальная, а прозрачная, и симфония ароматов, потому, что это будут не только столбы светов, но и ароматов… И к этому присоединятся краски восхода и заката солнца…»

Разве не шедевр воображения, фантазии, высочайшего духовного взлёта эта экстатическая картина: где-то, в тропической стране, - призрачный храм из освещённых фимиамов и неведомой музыки? Но для Скрябина всё это не было фантазией. Он стремится воплотить её в жизнь, для чего едет в Лондон (Индия в то время - колония Великобритании), чтобы узнать о возможности покупки необходимой для постройки храма земли, связывается с лондонским теософическим обществом в надежде на их помощь, вернувшись, начинает активно готовиться к поездке в Индию. Планы нарушила начавшаяся в 1914-м году Первая мировая война, но Скрябин воспринял это лишь как временную отсрочку осуществления своих замыслов. А весной 1915-го года он скоропостижно умер от фурункула на губе, приведшего к заражению крови. Скрябин родился 25-го декабря, по ст. стилю, 1871-года, т.е. на Рождество, чему предавал немалое значение, видя в этом некое пророчество своей Божественной миссии. Но он не знал ещё, что умереть ему предстояло на Пасху. Многочисленная толпа провожала его в последний путь. Гроб несли на вытянутых руках, и, казалось, он плыл в воздухе над толпой, а из открытых дверей московских храмов неслись пасхальные песнопения. Через три дня его друг и ученик М.Мейчик записал: «Он не умер, его взяли от людей, когда он приступил к осуществлению своего замысла. Через музыку Скрябин узнал много такого, что не дано знать человеку… И потому он должен был умереть».

С тех пор прошло почти 100 лет. И вот однажды на снимке я увидела сооружение, показавшееся мне почти что осуществлённой мечтой Скрябина. Этот удивительный архитектурный шедевр появился в центре Пекина в 2007-м году, вблизи площади, которая, в переводе с китайского, называется «Площадь небесного спокойствия». В центре искусственного озера высится гигантская, вытянутая полусфера из стекла и титана, которая, отражаясь в воде, образует огромный эллипс. Его называют жемчужина на воде, капля из стекла, летающая тарелка, или более прозаично - утиное яйцо. Это новый, театрально-концертный комплекс, с тремя залами (для оперных спектаклей, концертов и национальных представлений). Одновременно они вмещают до 6000 человек. Попасть туда можно лишь через туннель, который расположен под озером, стеклянное дно которого создаёт иллюзию погружения в потоки воды. Это символ: человек, пройдя сквозь воду, освобождается от земных хлопот и погружается в мир Прекрасного. Сюда приглашаются лучшие исполнители и коллективы со всего мира, и было особо приятно узнать, что честь открытия этого уникального культурного центра, храма искусств, была предоставлена коллективу Мариинского театра, а первой, прозвучавшей здесь оперой, была русская опера - «Князь Игорь» Бородина.

Знал ли французский архитектор Пол Андрю, создавший это чудо, о мечтаниях Скрябина - не знаю, но эта эллиптическая полусфера, отражённая в воде, этот храм искусств в далёкой восточной стране, это стремление объединить под одним сферическим куполом различные виды искусств, народы, языки, слиться с прошлым, заглянуть в будущее - не сродни ли всё это скрябинским мечтам и его неосуществлённому шедевру?

Последние слова прозвучали уже под близкие раскаты грома. Гроза всё же пришла сюда, и первые, тяжёлые, крупные капли дождя с шумом упали на стол, за которым мы сидели. Налетел ветер, тревожно зашумел камыш. Однако в комнатах было светло и уютно тесно.

-Вот моё недавнее приобретение, - хозяйка указала на небольшую картину, висевшую на стене, - мне кажется, она чем-то близка прозе Паустовского.

Длинная, пустая, какая-то безжизненная в своей осенней наготе, мокрая от дождя аллея, тусклый свет осеннего дня и две фигуры, уходящие вдаль, которые видны лишь со спины. Осень в пейзаже и в этих скорбных «наполненных горечью былого счастья», как сказал бы Паустовский, удаляющихся фигурах - мужской и женской, в белом и чёрном. «Как клавиши рояля, - сказал кто-то, - в этой картине каждый найдёт свою печаль, свои воспоминания…»

За окнами ещё шумел ливень, но гремело уже где-то в отдалении. Гроза быстро утихала. Устроившись поудобнее, мы продолжили прерванный разговор и настроились слушать следующее эссе.

ОСЕННИЕ ЛИСТЬЯ

После загадочных и величественных восточных храмов, вернёмся в наш мир, в мир Паустовского. Как велик диапазон того, что он называет шедеврами: от жёлтого осеннего листа, крика журавлей в небе, старинного романса до величайших творений мастеров прошлого, до Ники Самофракийской, виденной в Лувре, от которой, по его же словам, он не мог оторвать восторженного взгляда.

Мне пришлось видеть Нику - этот величайший из шедевров, эту вершину, на которую только и смог подняться гений человека. Мраморная, крылатая женщина без головы, лёгкая, устремлённая вперёд, в прозрачных, развевающихся на ветру одеждах, стоящая на носу греческого корабля, казалось, сейчас заскользит над невидимыми волнами, чтобы стать желанной вестницей победы. Как только сумел ваятель передать в тяжёлом мраморе и летящую лёгкость стана, и прозрачность изысканных тканей, сквозь которые просвечиваются тончайшие линии тела, и подвижность колышущихся на ветру одежд? Непонятно! Это граничит с фантастикой.

Но Паустовский не только писал о шедеврах, но и создавал их. Его известные слова о том, что «каждый осенний лист был шедевром, совершенным творением природы» хочется перефразировать, сказав: многие произведения Паустовского - истинные шедевры, совершенные творения большого Мастера. Признаков шедевра не мало, но хочу выделить лишь один, в котором осуществляется мечта Скрябина, о котором мы только что говорили: воссоединение всех искусств как проявление наивысшего совершенства. Слияние слов, красок, звуков - ярчайшая примета творчества Паустовского. Я не знаю другого писателя, который мог бы так живописать словами картины природы или озвучивать словами музыку. Именно эти описания в его произведениях более всего и предают им черты шедевра. Примеров тому не счесть!

Должно быть, Паустовский, как и Пушкин, более всего любил осень. О ней самые вдохновенные его строки, самые яркие картины. Как художник, свободно смешивает он на своей словесной палитре всевозможные краски.

«Я узнал, что осень смешала все чистые краски, какие существуют на земле, и нанесла их, как на холст, на далёкие пространства земли и неба.

Я видел листву, не только золотую и пурпурную, но и алую, фиолетовую, коричневую, чёрную, серую и почти белую. Краски казались особенно мягкими из-за осенней мглы, неподвижно висевшей в воздухе. А когда шли дожди, мягкость красок сменялась блеском: небо, покрытое облаками, всё же давало достаточно света, чтобы мокрые леса могли загораться вдали, как багряные пожары. В сосновых рощах дрожали от холода берёзы, осыпанные сусальной позолотой». («Жёлтый свет»)

Разве не похож этот пейзаж на картины художников- импрессионистов, которые, отказавшись от получения им нужного тона путём смешения красок на палитре, стали накладывать мелкими мазками краски чистых тонов на холст, что рождало пестроту вблизи, производя на расстоянии впечатление объёмности. Не так ли и Паустовский накладывает свои словесные краски на «холсты» бумаги, и они, войдя в наше сознание, рисуют там живые и яркие картины?

Однако у него не только пиршество красок, но и всё разнообразие осенних звуков. Он заставляет читателей услышать свист, клёкот и карканье суетящихся в ветвях перелётных птиц, крик синицы, подобный звуку разбитого стекла, шелест падающего листа, похожий на детский шепот, курлыканье журавлей в небе, как будто «кто-то начал осторожно переливать воду из звонкого стеклянного сосуда в другой такой же сосуд. Вода булькала, позванивала, журчала. Звуки эти заполнили всё пространство между рекой и небосводом». ( «Наедине с осенью»)

Как часто звуки природы и звуки, рождённые гением человека, сливаются у Паустовского, воссоединяются, как сказал бы Скрябин.

Юная девушка из далёкой северной страны слушает музыку своего великого соотечественника, и звуки эти превращаются для неё в прекрасные картины окружающего мира:

«Мелодия росла, подымалась, бушевала, как ветер, неслась по вершинам деревьев, срывала листья, качала траву, била в лицо прохладными брызгами…

Стеклянные корабли пенили воду. Ветер трубил в их снастях. Этот звук незаметно переходил в перезвон лесных колокольчиков, в свист птиц, кувыркавшихся в воздухе, в ауканье детей, в песню о девушке - в её окно любимый бросил на рассвете горсть песку… К тому времени музыка заполнила всё пространство между землёй и облаками, повисшими над городом. От мелодических волн на облаках появилась лёгкая рябь. Сквозь неё светили звёзды.

Музыка уже не пела. Она звала. Звала за собой в ту страну, где никакие горести не могли охладить любви, где никто не отнимает друг у друга счастья, где солнце горит, как корона в волосах сказочной доброй волшебницы». («Корзина с еловыми шишками»)

Но, быть может, эти звуковые картины, эта словесная живопись лишь проявление мастерства талантливого писателя, стиль его речи? Нет! Убеждена - это сущность его натуры, в которой слились воедино поэт, живописец, музыкант. Ведь даже в письмах писателя, где запечатлелись его личностные художественные переживания, где излиты его собственные чувства, он не изменяет себе. В письме к В.Р.Загорской 23-летний Паустовский так описывает своё впечатление от симфонического концерта под управлением С.Кусевицкого, где исполнялись «Ноктюрны» Дебюссии:

«Я не умею передать, меня захлестнуло образами. Я изнемог, я весь дрожал». И далее, о 1-ой части, «Облаках»: «…впервые я услышал, как поют облака. Сквозь неясные голоса ночи, пенистый шорох прибоя долетала тонкая, звенящая песня облаков. Фаготы пели задушевно и нежно, как далёкие ветры в корабельных снастях - вдалеке над морем медленно падали ночные золотистые дожди, словно тысячи жемчужин причудливой вязью сыпались на упругие всплески волн, сыпались и звенели, звенели…» И о 2-ой части - «Празднества»: «Дурманящие запахи смолы. Солёной влаги. Звёзды за окнами, словно китайские фонари, горячие и мутные. Огни дрожат, и дико радостно поёт хмельная джига. Блеск подведенных глаз, вино, праздник дерзкой томительной страсти. Нахальные скрипки, визгливые флейты - звуки словно дробятся в хрустальных зеркалах, изломах, плоскостях, звенят, уходят вдаль, растут, и падают, и рассыпаются дразнящим зыбким смехом».

Должно быть, художник, прочтя эти строки, мог бы нарисовать картину, на которой были бы и ночные золотистые дожди, и всплески волн, и блеск подведенных глаз, и хрустальные зеркала. «Что это, - спросили бы его. Он пожал бы плечами, помолчал и неуверенно ответил: - не знаю, наверно - это музыка Дебюсси, «нарисованная» словами поэта».

Описания музыки кажутся мне бесценными бриллиантами, щедро рассыпанными в великолепной прозе Паустовского. Можно ли описать музыку? Об этом спорят уже не одно десятилетие. Рассказ о музыке поможет восприятию этого самого сложного из искусств, - говорят одни; нельзя подменять музыку словами, навязывать ей произвольно те или иные образы, - говорят другие. Возвышенные, опоэтизированные описания Паустовского, будь то музыка Грига, Моцарта, Чайковского или простая народная песня, всегда оказываются достойными той музыки, о которой он пишет. Это - её «зеркальное отражение» в словах. Для меня эти описания и есть истинные шедевры.

А как часто в серые, бесцветные советские времена, ещё при жизни Паустовского, критики осуждали, а то и клеймили писателя, за безыдейность его произведений, за излишнюю «красивость», «пафос», «сентиментальность», называли «эстетствующим снобом», «прекраснодушным мечтателем» и т.п. На эпитеты не скупились! Но именно в эти годы Паустовским зачитывались, восхищались, посылали восторженные письма. Читатели оценили и искренность, и поэтичность, и высокую духовную сущность его произведений, выразительность, красочность, мелодичность, кристальную чистоту его языка. В тусклую атмосферу тогдашней действительности Паустовский внёс свежее многоцветье красок, воспел красоту, заставил поверить в силу искусства.

Ночь. Утихла гроза. Звёзды вновь засверкали на небе, нынче они особенно ярки. Со стороны лимана доносится нестройный лягушачий хор, и вновь о чём- то таинственно шепчется камыш.

Я стараюсь представить любимого писателя плывущим по Оке, в лодке, мимо старинного парка, откуда доносятся звуки печального романса; я слышу всплеск воды от опускаемых в неё вёсел, курлыканье летящих в небе журавлей, вижу жёлтый лист, медленно падающий на гладь воды, и сердце наполняется чувством глубокой благодарности Учителю за великую науку - науку постигать шедевры.

«Мы не сразу замечаем, как осветляют они нашу жизнь, какое непрерывное излучение - из века в век - исходит от них, рождает у нас высокие стремления и открывает нам величайшее хранилище сокровищ - нашу землю.

Каждая встреча с любимым шедевром - прорыв в блистающий мир человеческого гения. Она вызывает изумление и радость». (К. Паустовский)

С. МАЛЫШ 17/VII 2012 г.

С. А. Малыш окончила Одесскую консерваторию - музыковед, педагог Одесского училища искусства и культуры им. К.Ф.Данкевича, лектор, руководитель Общества им. С.В.Рахманинова, лауреат премии им. К.Г.Паустовского; автор ряда публикаций в СМИ Одессы, Москвы, С-Петербурга, а также книг: «Наедине с музыкой», «Постигая Рихарда Вагнера», «Под сенью Рахманиновской музы».

1